— Я предпочитаю более смелый подход, — сухо сказал Мигель.
— Иногда хорошо быть смелым, иногда благоразумным. Подумайте. Что мы знаем об этом французе? Может быть, эти фьючерсы нужны ему для какой-то собственной махинации, из которой вы не можете извлечь прибыли. Может быть, он лишь хочет расстроить планы своего недруга, скупая то, что нужно другому человеку. Может быть, он сумасшедший. Может быть, ему известно, что цена вырастет в три раза. Вы этого не знаете. Единственное, что вы знаете, — это что, если вы сейчас продадите ваши фьючерсы, вы избавите себя от долга и даже немного заработаете. Именно так создаются состояния: понемногу и с большой осторожностью.
Мигель отвернулся. Не у многих были такие связи на бирже, как у Паридо, и, если тот решил положить конец давней вражде, эта сделка станет первым шагом в дружеских отношениях, которые помогут Мигелю избавиться от долгов. Может ли Паридо ухудшить положение Мигеля у всех на виду? Но, с другой стороны, вражда длилась почти два года, и Мигель чувствовал что-то зловещее в этом неожиданном альтруизме.
Интуиция подсказывала ему отклонить предложение, придержать фьючерсы и посмотреть, какую цену предложит рынок. Но мог ли он доверять своей интуиции? Возможность избавиться от проклятых фьючерсов была соблазнительной. Он мог бы завершить месяц с прибылью. А в следующем месяце — заняться торговлей китовым жиром, которая гарантировала прибыль, и начать кофейное предприятие. Возможно, это переломный момент в его судьбе.
Принимая важное решение, от которого, возможно, зависело его будущее, он спросил у себя, какой вопрос первым приходит на ум в подобных обстоятельствах: что бы предпринял Очаровательный Петер? Проигнорировал бы Паридо и послушался своей интуиции? Или подчинил бы свою волю человеку, который еще вчера был его врагом, а сегодня изображает из себя друга? Мигель знал, что Петер никогда не упускал возможностей. Не лучше ли сделать так, чтобы человек, задумавший обман, поверил, что его план удался, чем вывести его на чистую воду. Петер последовал бы совету Паридо.
— Я согласен на эту сделку, — наконец сказал Мигель.
— Это единственно правильное решение.
Возможно, так оно и было. Мигелю следовало радоваться. Возможно, радость придет через несколько часов, когда он почувствует неописуемое облегчение оттого, что наконец избавлен от этих проклятых фьючерсов. Он произнес благодарственную молитву, но, понимая, что ему повезло, все же не мог избавиться от горечи во рту. Его трудности разрешились, но только благодаря человеку, который еще две недели назад с радостью зашил бы его в мешок и бросил в Амстел.
А может быть, действительно Паридо хотел лишь прекратить размолвку. Мигель повернулся к парнассу и поклонился в знак благодарности, но лицо его было мрачным. Паридо понял, что это означало. Если окажется, что это ловушка, Мигель будет мстить.
Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"
Трудно объяснить моему читателю-христианину, что значит черем, или отлучение, для португальского еврея. Для тех из нас, кто жил под гнетом инквизиции, или в таких странах, как Англия, где наша религия была запрещена, или в турецких городах, где ее едва терпели, жизнь в Амстердаме казалась преддверием райской. Мы могли свободно собираться и соблюдать наши праздники и ритуалы, изучать наши тексты при свете дня. Для нас, людей, принадлежавших малочисленному народу, лишенных земли, которую мы могли бы назвать своей собственной, просто возможность жить, как мы хотели, была блаженством, за которое я никогда, ни на один день, не переставал благодарить Господа, пока я жил со своими братьями в Амстердаме.
Конечно, были и такие, которым было все равно, когда их изгоняли из общины. Некоторые были рады оставить жизнь, которую считали слишком добропорядочной и строгой. Они смотрели на наших христианских соседей, которые могли есть и пить что хотели, для которых Шаббат, даже их Шаббат, был просто очередным днем, и думали, что подобные свободы есть освобождение. Но большинство из нас знало, кто мы такие. Мы были евреями, и способность маамада лишить человека его отличительной черты, его чувства собственного достоинства и принадлежности вселяла ужас.
Соломон Паридо сделал все, чтобы я был изгнан, но, по правде говоря, я мог уехать в дальние страны и поменять имя. Никто бы не знал, что я тот самый Алонсо Алферонда из Амстердама. Я умел обманывать, лучше, чем кто-либо другой.
Так я и собирался сделать. Но не сразу. У меня были планы относительно Паридо, и я не хотел уезжать, не приведя их в исполнение.
8
Ханна полагала, будто знает, что такое кофе. Однако она не могла взять в толк, почему Даниель не хотел, чтобы Мигель торговал им, или почему Мигель думал, что кто-то захочет его покупать. Мигель и Даниель говорили о кофе с подозрительностью, и вот в подвале Мигеля она нашла мешок с зернами цвета сухих листьев, издающими странный резкий запах. На вкус зерна были твердыми и горькими, но она все равно разжевала их, несмотря на боль в зубах. Она не понимала, кому нужна такая омерзительная гадость.
Она подумала, что, наверное, нехорошо рыться в вещах Мигеля, но она же не собиралась говорить о своей находке мужу. Мигель никогда ничего не рассказывал ей о своей жизни, а как иначе она смогла бы что-то узнать, если бы не взяла инициативу в свои руки. Только при помощи собственных ухищрений она узнала о его долгах и проблемах с Паридо и о странных угрожающих записках, которые он получал. Аннетье, которую Ханна иногда посылала следить за Мигелем издали, рассказала, что он водит странную дружбу с хорошенькой голландской вдовой. Один раз Аннетье даже привела Ханну к таверне, и та своими глазами увидела вдову через окно, гордую и уверенную в своей важности. А что эта женщина сделала такого важного, кроме того, что вышла замуж за богатого и пережила его? В другой раз, когда они оба явно изрядно выпили, он привел вдову домой, думая, что Ханна с Даниелем были приглашены на ужин одной из торговых ассоциаций. Вдова смотрела на Ханну, пока та не залилась краской, и они с Мигелем поспешили вон, хохоча, как дети. Ханна подумала, что, если Мигелю нужна была женщина-подруга, он мог бы найти кого-нибудь поумнее и остановить свой выбор на той, что жила в одном с ним доме.
Она снова открыла мешок с кофе и зачерпнула пригоршню зерен, а они сыпались обратно, проскальзывая между пальцами. Может быть, стоит съесть больше, чтобы привыкнуть к их горькому вкусу. Когда однажды Мигель предложит ей кофе, она засмеется и скажет: "Ах, кофе, как это восхитительно!" — а потом засунет в рот целую горсть зерен с таким видом, будто горечь эта ей знакома с рождения; впрочем, насчет горечи — чистая правда. Она осторожно взяла еще одно зерно и раздробила его зубами. Потребуется немало времени, пока она действительно сочтет кофе восхитительным.
Тем не менее в нем все же было что-то приятное. После разгрызенного третьего зерна она решила, что ей нравится вкус кусочков кофе во рту. Кофе казался ей не таким уж горьким и даже почти приятным.
Она чувствовала себя виноватой, роясь в вещах Мигеля и поедая его тайные зерна, и, возможно, по этой причине Аннетье застала ее врасплох, когда Ханна поднялась из подвала. Аннетье удивленно подняла свои узкие брови.
— Нам скоро пора идти, сеньора, — сказала она.
Ханна надеялась, что она забудет. Какое ей вообще дело, пойдут они ли нет? Она знала ответ: в этом была служанкина сила. Это давало ей возможность управлять Ханной, получать от нее еще несколько гульденов, когда ей было нужно, заставлять Ханну отворачиваться, когда Аннетье флиртовала с голландским парнем, вместо того чтобы заниматься работой.
Такое место было и в их районе, но Ханна не отваживалась туда ходить, учитывая толпы людей на Бреестрат и на широких тротуарах на их стороне Верверсграхт. Обычно они ходили в район доков, неподалеку от Вармусстрат, кружа по кривым улочкам и пересекая горбатые мостики. Только оказавшись далеко от Влойенбурга и на приличном расстоянии от площади Дам, в узких переулках самой старой части города, Ханна решалась обнажить голову — и то трепеща от страха, что ее могут увидеть вездесущие шпионы маамада.
Она никак не могла привыкнуть к тому, что в Амстердаме ей надо закрываться. В Лиссабоне ее лицо и волосы были не более приватными, чем верхняя одежда, но, когда они переехали в этот город, Даниель сообщил ей, что никто, кроме него, не должен видеть ее волосы и что она должна закрывать лицо, когда выходит из дому. Впоследствии она узнала, что в иудейском законе ничего не говорится о том, чтобы женщины прятали свои лица. Этот обычай был позаимствован у евреев из Северной Африки.
По дороге Ханна исподтишка сгрызла еще несколько кофейных зерен, отправляя их в рот, когда Аннетье обгоняла ее. Съев их около дюжины, Ханна решила, что они все же приятные и даже вселяют уверенность. Увы, но с каждым съеденным зерном ее тайные запасы иссякали.
