В груди болезненно защемило. Вероятно, матери эта Лера совершенно не нравилась, слишком она молодая, глуповатая, грубоватая и не очень хорошо воспитана. Она использует чересчур много косметики и говорит «куды покласть» или «навошта трэба», но, если Локи на ней женится, мама готова будет полюбить невестку всей душой просто за то, что он, взрослый обалдуй, останется дома, а не, отлежавшись, отоспавшись и отъевшись, вновь исчезнет на неопределенное время. Локи писал маме письма, регулярно, хотя и не слишком любил это занятие, и звонил. Орал в трубку, чтобы пробиться сквозь помехи, а потом долго ждал, пока ее позовут к телефону. Она будет спешить, очень спешить, но все равно, ждать придется минут десять. Еще минут десять они поговорят… может, и правда, вернуться? Насовсем? И Лию забрать, там их не найдут, никто, кроме Геры, не знает его настоящего имени.
Локи так решил в самом начале, чтобы хоть как-то защитить осколки своей семьи. Маме и так пришлось слишком много всего испытать, чтобы она смогла пережить еще один удар из прошлого. Именно поэтому Локи тщательно скрывал от нее, чем он занимается на самом деле, именно поэтому сейчас он поедет не домой, а по адресу, который оставил ему Гера. В конце концов, долги нужно отдавать, мама сама его учила. Его и брата.
В квартире пахло лекарствами. Intelligenti pauca.[5] Беда пришла недавно. Резкий неприятный запах еще не успел намертво въесться в модные шершавые обои нежного абрикосового цвета, в тяжелые коричневые портьеры и мебель темного дерева, пока что он захватил только воздух. Тягучий, застоявшийся, как вода в болоте, он легко согласился помочь запаху. Это неправильно, в доме должно пахнуть людьми, горячим обедом или ужином, или свежими яблоками, которые только-только принесли с рынка и еще даже помыть не успели. Духами, которые должны были мягко осесть на вечернем платье, пропитать его, но почему-то душистою волной развеялись по всей квартире. Мятной жевательной резинкой и мокрой собачьей шерстью. Возможно, чуть-чуть пылью, если долго не случалось времени на уборку. Чем угодно, но не валокордином. И еще, кажется, корвалолом. Если в доме воздух похож на болотные миазмы и пахнет лекарствами, значит, в дом пришла беда.
Юлиного отца звали Егором Вениаминовичем, и он действительно занимал немалый пост. Настолько немалый, что Локи узнал его, хотя видел лишь на не слишком удачных черно-белых фотографиях, которые с охотой печатали в местной прессе. На фотографиях Егор Вениаминович производил впечатление сильного, энергичного человека, а теперь он скорее походил на пациента, которому врач только что сообщил о его смертельной болезни. Беспомощные мясистые губы приобрели специфический синюшный оттенок, значит, сердце пошаливает, значит, болит, колотится, того и гляди, замрет, не выдержав той нагрузки, которую взвалили на него люди. Подбородок обвис, как брыли у старого мастиффа, в глазах – пустота и вселенская печаль. Только голос остался, наверное, от старых благополучных времен – тугой, будто звук церковного колокола, бас.
Появлению Локи Егор Вениаминович не удивился и не обрадовался. Отвечал на вопросы спокойно, обстоятельно, словно зачитывал доклад, а в самом конце сорвался, не выдержал:
– Как она могла? Вот ты, скажи, как она могла?! Мы ведь так ее любили! И я, и Анечка! Мы души в ней не чаяли! Ане почти сорок было, когда Юлька родилась. Я их обеих на руках носил! За что?
– Она была хорошей дочерью?
– Самой лучшей! Мы надышаться на нее не могли! А тут! Такое… – Егор Вениаминович приложил ладонь к груди и замолчал, прислушиваясь, как там сердце – работает ли, живо ли еще…
– Могу я с ней поговорить?
– Нет. Когда детективщик этот нам про сатанистов рассказал и Анечка в больницу слегла, я не удержался. Каюсь, накричал на Юльку, дома ее запер и пригрозил, что с дружками ее милиция разбираться будет. Вот она и сбежала. И этот, Лев ее… Я к нему домой ходил, так мать сказала, будто он уже год на глаза ей не показывался. Она – женщина верующая, как поняла, с кем сынок связался, сама его выгнала. Теперь тоже, небось, жалеет. Ох, сведут они нас в могилу…
– Вы это о ком?
– О детях, о ком же еще! Ты вон тоже, наверное, мать до инфаркта довел. А если еще не довел, так скоро доведешь, при такой-то жизни…
Локи дернулся, отец Юли, сам того не зная, попал в самое больное место. А ну как Егор Вениаминович прав? Что, если Локи сегодня позвонит домой, а ему ответят, что мать умерла? Когда-нибудь ему непременно так ответят, это лишь вопрос времени, и тогда всю оставшуюся жизнь он будет чувствовать себя виноватым…
– Ты мне поможешь? – В блеклых глазах появилась надежда. – Мне знающий человек сказал, будто ты – самый лучший специалист по этим делам. Правда, что ли?
– Не мне судить.
– А кому ж еще, будешь считать себя лучшим, и все будут.
– Мне это не нужно.
– Не нужно ему… А что тебе тогда нужно? Денег? Вытащишь Юльку, сделаешь так, чтобы она снова человеком стала, дам тебе столько денег, сколько сам попросишь. Если тебе слава нужна, то у меня газета своя, и на телевидении связи немалые… Что еще? Сам придумай, только дочку мою верни… – Егор Вениаминович вцепился обеими руками в свитер Локи. Свитер растянулся и угрожающе затрещал, в толстых пальцах, похожих на благообразные гладкие немецкие сардельки, таилась немалая сила.
– Деньги можете оставить себе.
Егор Вениаминович, странно всхлипнув, разжал пальцы.
– Я сделаю так, что ваша дочь вернется домой, но не ждите, что она сразу откажется от своих идей. Отправьте ее куда-нибудь, на месяц, на два. Например, на курорт. Когда она уедет, только после этого можете заявить вмилицию и разогнать этих «избранных». И все станет, как раньше. – Локи всегда говорил клиентам, что все станет, как раньше. Врал. Не станет: душе тяжело очиститься, очень тяжело. Каждая секта оставляет невидимое клеймо, которое горит, ноет, тянет назад, нашептывает слабым голоском, что нужно вернуться, что настоящая жизнь была именно там, в секте, среди тех, кто понимал тебя, верил, как и ты, страдал, как и ты. Те, кто побывал в секте, сродни наркоманам, но люди должны верить, что все будет хорошо, так, как раньше, иначе они перестанут бороться.
– Что взамен?
– Взамен я хочу дело Никишина.
– Кого?! – Егор Вениаминович отпрянул, словно бес, увидевший святое распятие.
– Николая Никишина. Он был осужден более двадцати лет тому назад за убийство. Дело должно храниться в архиве Алиевской прокуратуры.
– Зачем тебе дело Никишина?
– Какая вам разница?
– Ты его родственник? – Егор Вениаминович рассмеялся, захохотал, как сумасшедший, хватая ртом пропахший лекарствами воздух. – Конечно, ты его родственник! Как же я сразу не догадался – вы похожи! Столько лет прошло, а я помню… Я хорошо помню Николая. Блаженный. И ты такой же. Наверное, так и надо… Высшая справедливость… Хорошо, я достану тебе дело Никишина. Догадываюсь, чего мне это будет стоить… Но достану. Только ты поклянись, что поможешь Юле!
– Я ей помогу. – Локи насторожился, визит сюда оказался гораздо более интересным, чем он предполагал. Молодец, Гера!
– А теперь слушай. – Егор Вениаминович перешел на шепот, словно опасаясь, что их могут подслушать. – То, что знаю, расскажу сейчас, в качестве аванса. За тебя поручались люди… Важные люди. Но я все равно навел справки. Я должен был знать, к кому обращаюсь. О тебе говорят много разного. Не буду врать, что только хорошее, но… Ты честен, если берешь аванс, никогда не отступаешь, буду честен и я. То, о чем ты меня попросил… Предполагаю, что стоит мне затребовать из архива то дело, как… В общем, либо дело исчезнет, либо я, что куда более вероятно. Я не боюсь, устал боятся за эти двадцать лет. Бояться и самого себя презирать. Когда я узнал, в кого превратилась моя дочь, я понял – это расплата за мои грехи. Но понять – не значит смириться. Так я нашел тебя… Ловец душ… Дурацкое прозвище… Ты прости, что я так сумбурно все излагаю. Тяжко мне – и рассказывать, и вспоминать. А ты и в самом деле можешь Юленьку вернуть?
– Могу. Я верну вашу дочь.
– Хорошо. Принеси мне воды, пожалуйста, что-то сердце пошаливать стало, – пожаловался Егор Вениаминович. – Вот так лучше, – по комнате разлился неприятный запах, старик поморщился и выпил растворенное в воде лекарство одним махом, как рюмку водки.
– Коньячку, оно, конечно, лучше было бы, да врач запретил. Много он знает, врач! Оно не оттого болит, что старый я, а оттого, что сволочь. Я – старая больная сволочь. Никишин… Николай Никишин… До самой смерти его не забуду. Кем я тогда был? Врачом. Обыкновенным врачом. Психиатром! – Он грозно потряс толстым пальцем. – Вот ты скажи мне, какой из меня психиатр, если я с собственной дочерью сладить не смог? Вот то-то же! Но работал в специализированной клинике. Думаю, объяснять не надо, кого и от чего я там лечил?
– Не надо. – Локи испытал почти непреодолимое желание и себе налить этого коричневого лекарства с дурным запахом: сердце словно съежилось, заболело.
