представляет… Надо найти кого-нибудь, мужчину или женщину, неважно, чтобы смог дать показания, оправдывающие моего Коленьку. Противозаконного здесь ничего не будет, уверяю тебя, – быстро произнесла Алевтина Васильевна, видя, что подруга хочет что-то сказать, и опасаясь с ее стороны каких-либо возражений или неприятных вопросов. – Он ни в чем не виноват, это я тебе точно говорю…
– Но показания эти будут все же неправдивыми, – сдержанно заметила подруге Любовь Михайловна.
– Да, – прямо и открыто посмотрела на Соболеву Алевтина Васильевна. – Но ведь это – во имя правды! Чтобы не засудили невинного человека. Кроме того, – промолвила Волосюк со значением, – за такие показания будет и неплохое вознаграждение. Три тысячи рублей.
– И правда, неплохое, – в некоторой задумчивости произнесла Любовь Михайловна и добавила: – Хочешь, я сама такие показания дам? Скажи только, что надо говорить.
– Я об этом уже размышляла, – глянула на подругу Алевтина Васильевна. – В первую очередь о тебе и подумала. Но потом решила, что ты не подходишь. Понимаешь, – продолжая смотреть на Соболеву, произнесла гостья, – надо, чтобы этот человек меня не знал близко, как ты, к примеру. Чтобы связать его со мной было бы невозможно. Иначе такому свидетелю не поверят, да и на меня подозрение падет. Еще и привлекут…
– Что ж, это разумно, – заметила Любовь Михайловна и добавила уже тоном человека, принявшего предложение собеседника и решившегося его исполнить: – Пожалуй, я попробую.
– Спасибо тебе, – искренне поблагодарила подругу Алевтина Васильевна.
– Да покуда не за что, – отозвалась Соболева. – Давай чай пить наконец, а то все болтаем и болтаем. Наговориться не можем! Редко ты ко мне заходишь, подруга, а надо бы чаще, – проговорила хозяйка, разливая чай по чашкам. – Помнишь, как у нас раньше бывало? Ночь напролет не могли наговориться.
– Это так, скучаю по нашим посиделкам, – отпив глоток душистого чая, сказала Алевтина Васильевна.
Взяв на кончик ложки меда, Любовь Михайловна его попробовала, аппетитно причмокнув:
– А мед-то какой у тебя вкусный. Я такой только перед войной ела.
После ухода подруги Любовь Михайловна принялась перебирать в уме своих знакомых. Это занятие заняло с четверть часа. Наконец, выбрав несколько подходящих кандидатур, с которыми стоило переговорить в первую очередь, она надела зимнее ватное пальто, повязала на голову шаль и поспешно вышла из дому.
Глава 9
Допрос Волосюка
Майору Щелкунову было известно, что Николай Григорьевич Волосюк, против которого было выдвинуто обвинение в покушении на изнасилование несовершеннолетней и в последующем ее убийстве, виновным себя не признает. Поэтому допрос Виталий Викторович решил построить так, чтобы сама форма его ведения подспудно указывала допрашиваемому, что он виновен, и если так, то лучше вину признать. Впрочем, ставку на получение признательных показаний Виталий Викторович не делал: он ставил себе задачу как можно тщательнее разобраться в этом затруднительном деле. И если Волосюк виновен, доказать совершенное преступление. А если невинен, найти настоящего злоумышленника.
Когда в кабинет к Щелкунову привели на допрос Николая Волосюка, майор указал ему на стул, стоявший напротив стола, и доброжелательно произнес:
– Присаживайтесь.
Некоторое время Виталий Викторович разбирал бумаги, исподтишка наблюдая за поведением арестованного. Отметил, что тот держится на удивление спокойно и уверенно, как подобает человеку правому, после чего задал первый вопрос:
– Когда и при каких обстоятельствах вы узнали о совершенном пятнадцатого февраля в вашей конторе убийстве Матрены Поздняковой?
– Убийство произошло в воскресенье утром, я довольно крепко спал… Стараюсь отоспаться за всю неделю сразу. А тут раздаются какие-то настойчивые крики со второго этажа, где размещается наша контора. Ну я и проснулся. Подумалось тогда еще: что там за дела такие творятся? Никогда прежде такого переполоха не было. Может, расколотили чего или обворовали… О самом худшем как-то не думалось совсем, – неспешно принялся давать показания Волосюк. – Покуда я одевался да умывался, прошло некоторое время. Подошел к окну и увидел нашего участкового Окулова. Он был с милиционером. Переговорили они о чем-то недолго, а потом участковый оставил милиционера у входа на второй этаж. А сам поднялся в контору. Я из квартиры вышел и тоже хотел было пройти, но милиционер не пустил.
– А там был народ?
– А как же. Хватало! Прямо как на первомайской демонстрации, – отмахнулся Волосюк. – Со всех окрестностей понабежали поглазеть, будто тут им представление какое кажут… Потом со второго этажа спустились несколько человек. Среди них я узнал одну женщину, кажется ее зовут Клавдия, а еще рабочего-золотильщика нашей артели Семена Голубцова и старика Карташева, которому я иногда давал мелкие поручения и за это малость деньжат приплачивал. Голубцов и эта Клавдия как-то странно посмотрели на меня, будто впервые видели, и не поздоровались. Карташев же вообще на меня не взглянул, будто не в себе был… А ведь рядом проходил, не мог меня не заметить. Все это мне показалось как-то… весьма необычно. Прежде ведь он за версту шапку ломал, – хмыкнул Николай Волосюк. – Потом приехало милицейское начальство во главе с майором. Меня наконец впустили на второй этаж, но, вместо того чтобы разъяснить мне, что произошло в моей конторе, вдруг стали допрашивать… Вот так все оно выглядело.
– Что у вас спрашивали? – воспользовался случившейся паузой Виталий Викторович.
– Спрашивали, когда я последний раз видел Мотю, какие у нас были с ней отношения… Мне это показалось очень странным, но даже тогда я не думал о худшем.
– И что вы ответили? – поинтересовался Щелкунов, не понимая пока, как относиться к показаниям председателя артели, которые выглядели правдивыми. Впрочем, Виталий Викторович по опыту прекрасно знал, что среди преступников попадаются такие актеры, до которых некоторым народным артистам Советского Союза будет весьма далеко.
– Правду ответил, что я мог еще сказать? Ответил, что последний раз я видел Мотю вечером в субботу, четырнадцатого февраля, – с некоторым вызовом последовал ответ.
– В котором часу это было?
– В половине девятого где-то. Мы засиделись в конторе с бухгалтером Рауде, решали кое-какие финансовые вопросы, которые в срочном порядке надо было закрыть. Потом вместе вышли, и Мотя за нами закрыла дверь. Все… – посмотрел Волосюк на Виталия Викторовича, как бы давая ему понять, что в этом деле он чист, как слеза ребенка.
– Вы не сказали насчет ваших отношений с Матреной Поздняковой, – напомнил председателю промыслового кооператива майор Щелкунов.
– И вы туда же… – натужно выдохнул Волосюк. – Сколько вам можно объяснять? Ну а какие отношения могут быть у взрослого мужчины с ребенком? Самые что ни на есть обыкновенные, – ответил Николай Григорьевич, как бы не очень понимая, чего от него хочет человек, задающий вопросы. – Если хотите, отцовские.
– Говорят, вы приставали к девочке, – осторожно произнес Виталий Викторович и внимательно посмотрел на допрашиваемого, стараясь не упустить его реакции на услышанный вопрос.
– Что, по-вашему, означает «приставал»? – с неприязнью посмотрел на майора милиции Волосюк.
– Ну, скажем, оказывали ей особые знаки внимания, какие обычно делаются в отношении взрослой женщины, – подобрал нужные слова (как ему показалось) Щелкунов. – Подарками разными одаривали…
– Полнейшее и бессовестное вранье, – безапелляционно объявил Николай Григорьевич, нахмурившись. – Мое отношение к Моте не было вниманием, как вы выразились, как к «взрослой женщине». Это было обычное внимание к обделенному лаской ребенку, к сироте, которую ты видишь каждый день и как-то хочешь облегчить ее нелегкую судьбу. Как же без этого? Конфетами, бывало, угощал, гостинцами разными… Подарки небольшие делал. Что в том зазорного, если ты даришь ребенку какую-то безделушку? Тем более что для меня это ничего не стоило. Сущие копейки! Слава богу, что и зарабатывал неплохо. На всех хватало. Ее дед очень многое сделал для артели, особенно в самом начале ее становления, – как я должен к его внучке относиться? Только благожелательно. Деньги, бывало, мелкие давал для разных детских надобностей. Конфеты, там, купить или мороженое…
– Позолоченные сережки ну никак не относятся ни к гостинцам, ни к «незначительным подаркам», – заключил Виталий Викторович и уперся взглядом в Николая Григорьевича, стараясь приметить любые изменения в его лице, которые могли бы указывать на волнение или, напротив, говорить о спокойствии и невозмутимости.
– Вы знаете, почему я сережки ей подарил?
– Почему же?
– Мочки ушей Мотя себе давно уже проколола, вот только вместо сережек шелковые нитки в ушах носила и все время эту нить подкручивала, чтобы нитка не слетела. О сережках девочка мечтала… Думаете, я просто так на это смотреть, что ли, стану? Жалко мне было девчонку. У меня детей нет. Привязался к ней как-то. Все думал: вот моя дочка такая уже была бы, если бы у меня все
