Марея расстегнула плюшевый жакет, поправила на себе крупно вязанную шерстяную кофту, подсела к плите. Приоткрыла железную дверцу, грустно и пристально глядела в гудящий огонь. Схваченная синеватым пламенем, коробилась и потрескивала березовая кора на чурках. Жар проваливался вниз сквозь колосники поддувала, ярко светясь из квадратного отверстия. Отблески его растекались на стене.
Марея встрепенулась, отодвинулась от плиты, из полосы устойчивого тепла:
- Пойду. Не буду надоедать вам.
- Побудьте еще, Марея Петровна, - просительно, однако не слишком настойчивым тоном сказал Евграф Семеныч.
- Нет уж, нагостевалась.
Костя облачился в тулуп, решив проводить ее до большака. Шли, прислушиваясь к ветру. Кусты шиповника вздрагивали и гнулись, позванивая обледенелыми ветками. Над буртами снег вскипал, свивался в жгуты.
Кювет у большака до краев занесло. Сама же дорога была черно-белесой, почти голой; дымные змейки остро, колюче вспыхивали над ней. Костя помог Марее перепрыгнуть через кювет и, придерживая рвущиеся в сторону полы тулупа, с болью, с участием спросил:
- Добежишь? А то останься у нас, переночуешь...
Вся на ветру, в длинной бьющейся юбке, в сапогах,
Марея обернулась на его голос:
- Говорила тебе: балуется она. Не верил. Теперь-то убедился?
- Иди, Марея... Знобит.
- Что все гонишь? Гони, а все одно меня когда-то покличешь. - Марея потуже затянула концы шали и быстро зашагала по дороге. - Ты - мой! крикнула издали.
"Мой, мой!.." - понеслось куда-то во мглу.
Костя заложил руки в нахолодавшие рукава тулупа и, не защищая лица от летящего снега, повернул назад...
- Проводил? - уставился Евграф Семеныч на едва успевшего войти друга.
- Ага.
- Ну и хороши современные женщины! Цепче репейника... Да не ведает Марея Петровна, к кому пристает.
Совсем не ведает.
- Жалко ее, - мрачно сказал Костя. - Хоть бы вы потолковали с ней. Больше не могу, Семеныч. Раз у ключа, в Черемуховой балке, наговорил ей обидного, а после мучился. - Он выпростал руки из тулупа, кинул его на спинку кровати. - Сердце и у Марей бьется для счастья.
Потому и ее обижать страшно. Никого обижать нельзя.
Евграф Семеныч заночевал в сторожке, расстелив на полу у теплой плиты свое пальто и Костин тулуп. Чуть свет схватился и - бегом к себе печь топить, чтоб стены не настыли. Ветер улегся, утро стояло ясное, морозное.
Сугробы в поле стыли волнами, как белый песок в пустыне. После ухода Ёвграфа Семеныча Костю совсем одолела тоска. От нее он не находил себе места.
Он выгреб из плиты нагоревшую золу, прочистил колосники и, отнеся ведро в поле, рассыпал ее по снегу Затем достал из-под кровати топор и, потирая на морозе руки, с жаром принялся рубить дрова. Покончив с ними, сложил поленницу у стены, куда меньше всего мело, взял деревянную лопату и прочистил дорожки к буртам! хранилищу и к большаку.
Усилием воли заставляя себя быть в постоянном движении, все время чем-то заниматься, Костя, однако, ловил себя на мысли, что это не избавляет его от внутренней сосущей боли. Все равно он работал с еще большим усердием и горячностью. Кроме боли, у него почему-то было и такое ощущение, что скоро обязательно случится очень важное для него и оно, это важное, навсегда положит предел его мучениям. Сегодня, и только сегодня, прояснится вся его минувшая жизнь, вплоть до последнего часа, и он наконец поймет, стоит ли жить дальше И все-таки что же произойдет? Он бы многое отдал даже за сотую частицу этой тайны.
Встало солнце. Снега забелели резче, мороз окреп.
Волнуясь, Костя набрал охапку дров, внес ее внутрь сторожки и стал разводить огонь в плите. Отсыревшие щепки дымились и не загорались. Тогда он отвинтил у лампы головку, плеснул на щепки керосина. Хотел поднести к ним горящую спичку, но в этот миг звякнула щеколда - и Костя увидел Арину. Еще не поверив тому, что случилось, смяв в кулаке спичку, Костя почувствовал на своих плечах прикосновение ее рук. И странно изумился, увидев, что она плачет.
- Прости, Костенька...
- За что?!
- Не спрашивай! - задохнулась она. - Я потом все, все расскажу. Только не сейчас. Стыдно... больно!
Застигнутый врасплох, он стоял у плиты на коленях с выражением человека, который, кроме своей, не чувствует вины других. Арина обнимала его, и в ответ на смятенные ласки он привлек ее к себе и тоже почему-то ощутил навернувшиеся на глаза слезы. Они уже катились по щекам, и Костя впервые в жизни не стеснялся их: облегчали они душу, как будто сходил на нее добрый и легкий свет.
- Люби меня, люби! - с раскаянием, с горечью, с мукой умоляла Арина.
И опять вспыхнула ясная, что солнечный луч, радость, а с нею - вера в себя, решимость чем-то необыкновенным отблагодарить Арину за это ощущение полноты счастья.
И Костя вспомнил о медвежьей шкуре. Да! Ее надо подарить Арине на новоселье.
Между тем погода круто менялась: на леса и горы внезапной волной хлынуло тепло. Снег оседал, на крутогорьях и пригревных склонах его проедали черные пятна. Деревья тускнели, сбрасывая свой белый наряд. Потом хватило крепким морозцем, и установились тихие безветренные дни. Костя обрадовался, что в такую погоду ему будет легче добраться до елового молодняка, где, по рассказам охотников, в эту пору встречаются медведи в открытой лежке.
В брезентовый рюкзак он уложил коробки с дробью, порохом и пыжами, почистил стволы, опоясался патронташем и, оставив за себя в сторожке Евграфа Семеныча, ушел.
То случилось на пятый день после их объяснения с Ариной.
Костя радостно встряхнул холодную руку Евграфу Семенычу и предупредил его:
- Если придет Арина, скажите: Костя в город по своим делам отлучился. Прибудет, мол, дня через два.
И тогда переселиться поможет.
- Зачем? - недоумевал старик. - Можно и правду сказать.
- Так надо, Семеныч, - бросил Костя.
Он мечтал неожиданно нагрянуть к Арине с медвежьей шкурой и удивить ее. Поэтому и не хотел, чтобы она знала об охоте.
Шагалось ему легко, весело. Все в нем пело от предчувствия доброго праздника, который уже звучал в душе. В тишине морозного утра звонко хрустел под ногами тонкий ледок. Снежный наст был тверд и почти не проваливался. Костя брел где прямиком, подымаясь вверх по косогорам, где обходил камни и кусты, но так, чтобы не делать больших петель. Он берег силы, ведь напасть на след медведя или отыскать его берлогу будет нелегко.
На косогоре, обращенном к солнцу и почти бесснежном, он увидел зайца. И заяц увидел его. От неожиданности зверек прижался к земле и несколько мгновений следил тревожным, мятущимся взглядом за приближением охотника. Потом резко вскочил и дал стрекача в сторону ольховых кустарников. Костя полюбовался изпод ладони его прыжками, улыбнулся и пошел дальше.
В полдень Костя добрался до елового молодняка и уселся на косо спиленный пенек отдохнуть. Он вынул из верхнего отделения рюкзака обернутый в газету кусок сала, неторопливо порезал его ножом на мелкие доли и стал есть, держа в одной руке краюху зачерствевшего хлеба. В ельнике сплошь лежал снег. Невдалеке, желтея глиной и прошлогодней травой, тянулась осыпь.
"Шатунов в эту зиму много будет, - думал о медведях Костя. - Жиру не накопили. С чего бы ему завязаться? Груш не уродилось, орехов мало..."
За спиною раздался треск валежника. Костя обернулся и оторопел: прямо на него, нюхая снег и недовольно помахивая головой, пер из ельника большой бурый медведь. Костя вскинул двустволку, прицелился, дожидаясь с гулко забившимся сердцем, пока медведь выберется на чистое и подойдет ближе. Но тот задрал вверх голову, принюхиваясь к ветру, и остановился. Костя встретился с ним взглядом и внезапно смутился от почти осмысленного выражения глубоких и круглых, как у человека, медвежьих глаз. Они будто просили его о чем-то.
Ружье у Кости вздрогнуло, мушка заметалась, и он, теряясь от этого открытого и беззащитного взгляда, через силу нажал курок. Сухо хлопнул выстрел. Медведь взревел, ослепленный болью и яростью к человеку, ломая ветки, бросился в глубину ельника.
"Как он кричит! - содрогнулся Костя. - Лучше б сразу, наповал... Тетеря, промазал..." - укорял он себя, кинувшись вслед за бегущим зверем.
Медведь уходил от него все дальше. Рев его становился реже, приглушеннее, а скоро и вовсе прекратился.
На снегу отчетливо выделялись следы, кое-где кровь рдела, будто кто просыпал из лукошка спелую клюкву.
Тяжело дыша, Костя бежал, изредка останавливался и приглядывался к снегу, чтобы не потерять след.
Началась каменистая осыпь с цепким низкорослым кустарником - след оборвался. Костя пригибался к земле, пытаясь вновь отыскать хотя бы каплю крови, - тщетно. Тогда он вспомнил о Лотосе и пожалел, что смерть настигла его верного и преданного друга задолго до этой охоты.
Задумавшись, Костя брел наугад по гребню, разделяющему ельник от осыпи.
Тем временем медведь пересек осыпь, вломился в кусты и стал кататься на спине, зализывая горящую в брюхе рану. Его охватывала слабость, сколько мог он противился ей, яростно греб когтями землю, обсыпался снегом... Опять вскочил и ринулся по осыпи.
