я им не хочу. Сестру люблю. Знаешь, была у меня мысль в суд на родителей подать. Пусть не присудят мне метры в квартире, где я прописана, так хоть нервы матери помотаю. В газетах читала о таких случаях. Так вот: подам я на них в суд, будем выяснять, кто прав, кто виноват, а страдать сестра будет. А ее я люблю. И она меня любит, несмотря ни на что.
– При чем тут семья? Я спрашиваю: почему ты не уйдешь от Бориса?
– Допустим: уйду я к родителям, если пустят. Он же туда прикатит, скандалить будет. Не хочу я им неприятностей. Пусть у них все будет хорошо. И у сестры… все будет хорошо.
Немножко помолчали. Глеб сжал кулаки и сказал:
– Я сам убью его.
– Кого?
– Бориса.
– Он же твой брат.
– Он изверг. Это из-за него умерла бабушка. Она же здоровая была. А как только он икону у нее украл, так она и слегла сразу. Смерть ее на его совести.
– Нет у него совести.
– До вашей свадьбы неделя осталась. Как ты с ним жить будешь?
– Не знаю.
На следующее утро появились родители и Борис. Он молча вошел в комнату и сел в кресло, уставившись на меня и брата. Я встала и вышла на кухню, где его родители начали готовить завтрак. Из комнаты стали раздаваться крики: сначала тихие, приглушенные, а потом – громче. Послышались удары и плач. Родители убежали на звук.
Я сидела и смотрела в окно. Вдалеке прошла женщина с большой сумкой; вслед за ней – мужчина с приподнятым воротником. По истоптанной дорожке пробежали два маленьких мальчика, пытаясь из последнего грязного снега слепить снежки. «Люди-то живут, – вдруг подумала я. – Неужели так же?»
Через два дня состоялись похороны и поминки. На похороны я не поехала: осталась готовить дома застолье на двадцать персон. Родственники приехали с кладбища уже «тепленькие». Глеб и Борис были вдребезги пьяные. Их родители вели под руки двух сестер покойной, одна из которых была ее старше. Она не понимала ничего из того, что происходило вокруг. Младшая тихо вытирала слезы. Кроме нее, больше никто не плакал.
Все уселись за стол, помянули покойную, сказав тост из двух слов, и начали пить. Спустя какое-то время присутствующие позабыли, ради чего они здесь собрались. Послышались песни: «Ой, цветет калина», «Вот кто-то с горочки спустился» и «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…»
Веселье набирало обороты.
Водка меня не забирала. Она душила, лезла назад и, как ни странно, придавала мыслям особую ясность.
«И это то, ради чего старуха жила, мучилась, выходила замуж, рожала детей, воспитывала внуков? И это жизнь? И это конец всему?.. А где смысл? В чем? А я… Что сделала я? В чем смысл моей жизни? Я никому не нужна, от меня нет никакой пользы… Я боюсь жить, я просто плыву по течению. Меня обидели, а я мщу тем, что хороню себя заживо! Я умираю от жалости к себе, от своей беспомощности…» – сжав виски ладонями, я закрыла глаза.
На следующее утро ушла к родителям. Повинных речей перед ними произносить не стала, сказала только, что свадьба отменилась и, если они позволят, я поживу у них. Они позволили.
Вместе с моим приходом в доме начался кошмар. Борис постоянно звонил по телефону, угрожал, выбил с улицы два стекла в квартире. Отец после некоторого молчания предложил разобраться с ним «по-мужски», мать обзывала меня много кем.
Я обратилась в милицию и суд. Милиция ответила на мои просьбы о помощи, что, дескать, он мой сожитель и меры они примут только тогда, когда я предоставлю им телесное повреждение, а еще лучше – свой труп. Тогда они точно его посадят. Заявление в суд помог написать мне отец. В заявлении я обвиняла Бориса в изнасиловании, избиении и краже. Последнее обвинение сочли разумным и вынесли решение о денежной компенсации в мою пользу.
Естественно, мне никто ничего не возместил, а Борис, получив очередную повестку в суд, прикатил вечером к подъезду моего дома с приятелями и на глазах у всех соседей размахивал, как потом написали в протоколе с их слов, «предметом, похожим на пистолет».
Милиция этим происшествием не впечатлилась, так как месяцем ранее в нашем доме в соседнем подъезде двое неизвестных расстреляли в упор красавца Ванечку. Ванечку с детства все знали, девочки все были в него влюблены, но он женился на скромной незнакомке. Расстреляли Ванечку в упор, в голову, на глазах его молодой жены и ребенка. Хорошо хоть их в живых оставили. Неизвестные найдены не были, да, наверное, и не искал никто. Директоров заводов безнаказанно убивали, не то что каких-то Ванечек. А мать Ванюши помешалась.
После посещения моей семьи Борисом, вечером того же дня, я позвонила матери от Вари и сказала, что не буду жить дома. Ответ «скатертью дорожка» удовлетворил меня.
Друзья
Около месяца я жила у Вари дома. Устроилась через биржу труда на работу помощником художника-оформителя. Сам художник-оформитель постоянно в любое время суток был пьян; и даже в тот день, когда я впервые появилась в полуразвалившейся мастерской, он спал, завалив себя планшетами. На вид ему было лет сорок, а звали его Алексей Павлович Романов, попросту – Палыч.
Своеобразный это был человек. И внешность его была своеобразная: белая копна длинных волос, собранных сзади в хвостик; маленькая сережка в левом ухе; и в пол-лица – огромный, приплюснутый, свернутый набок нос.
Как я впоследствии узнала, Алексей Павлович имел за плечами образование восемь классов и десять лет отсидки за грабеж. Осудили его, молодого, в советские времена за преступление, которое в наше время трактовалось бы как легкое хулиганство и в лучшем случае повлекло бы за собой штраф в сумме минимальной заработной платы.
Выйдя из тюрьмы, Палыч узнал несколько неприятных новостей: сестра его была зарезана случайным прохожим, скончалась от полученных ран; мать его, выходя из церкви после службы в неположенном месте, была сбита насмерть машиной. Отца своего Палыч не знал. Идти ему было некуда, так как квартиры он лишился автоматически.
Но ему повезло. Он встретил прекрасную обеспеченную девушку, чей отец являлся городским депутатом. Девушка наперекор отцу влюбилась в Романова без памяти, вышла за него замуж и прописала к себе.
Они прожили в мире и согласии два года и, как ни старались, не смогли заиметь детей. Обследовавшись по очереди, выяснили, что непоправимое несчастье – в женском организме.
С этого началось
