— Теть, пустите погреться… — попросил Митька.
Дверь открылась, и мы увидели женщину в накинутом на голову детском пальтишке вместо платка. Она быстро, как-то сразу осмотрела нас обоих с ног до головы и сказала:
— Заходьте.
В теплой комнате было чисто. Ровный, гладкий земляной пол аккуратно смазан серой глиной. От двери до стола, стоящего в углу, лежала разноцветная узкая дорожка домотканой работы. Плита подбелена, ровные, словно под линейку, наведенные пояски делали ее красивой, нарядной. Большие увеличенные фотографии на стене украшены вышитыми крестиком рушниками. С печи то поодиночке, то сразу все вместе выглядывали три беленькие детские головки, и три пары любопытных глаз посматривали в нашу сторону.
— Проходьте, сидайте, — пригласила хозяйка, но мы взглянули на свои ноги и, потоптавшись на месте, остались стоять у порога. Снег на сапогах начал таять, и под ногами образовались целые лужи. Заметив наше смущение, она сказала:
— Ничого! Учора тут таке було — полна хата солдат.
— Немцы?
— Румыны. На фронт погнали… И що воны думають — уси идуть шукать смерти до нас: и нимци, и итальянци, и румыны — кого тильки тут нема. Да вы сидайте, — снова пригласила она.
Мы сели на длинную скамейку, стоявшую вдоль стены. Я облокотился о стол и стал дремать. В теплой комнате меня совсем разморило, веки отяжелели, и я не мог никак продрать глаз. До меня доносились какие-то обрывки фраз. Митька рассказывал, как мы блуждали ночью… Митькин голос сменялся завыванием вьюги. «Только бы не уснуть, а то замерзнем», — мысленно говорил я себе и поднимал голову. Увидев себя и Митьку в теплой комнате, я опять начинал дремать, а потом незаметно уснул.
Когда проснулся, увидел, что лежу рядом с Митькой на полу. Под нами соломенная постель. Я не сразу сообразил, где мы. Митька вовсю храпел, и я, успокоившись, стал осматриваться. В комнате было тихо, только с печи доносился какой-то шепот. Потом оттуда выглянула белая головка и тотчас скрылась.
— Один проснувся, — услышал я и вспомнил, где мы находимся. «Сейчас выглянут все трое», — подумал я. И точно — три головки показались и, увидев, что я смотрю на них, скрылись.
Вскоре пришла хозяйка. Она принесла охапку соломы, положила возле плиты.
— Мамо, — позвал, видимо, старший. — Один уже не спыть. От долго спав!
Мать посмотрела на меня, улыбнулась ласково, проговорила:
— Вставайте, хлопцы, будем снидать.
Завтракать! Как давно мы не ели по-настоящему, сидя за столом с ложкой в одной руке и с куском хлеба в другой! Я не знал, что мы будем «снидать», но одно это слово возбудило во мне такой аппетит, что я тут же принялся расталкивать Митьку. Он долго недовольно мычал, но потом, наверное, дошло до его сознания, где мы находимся, быстро вскочил, растерянно осмотрелся вокруг, сунул руку в карман и, убедившись, что с пистолетом все в порядке, успокоился.
Мы сидели на соломе, переобувались и весело болтали, обрадованные обещанным завтраком. Хозяйка попалась добрая, разговорчивая. Она подшучивала над нами, рассказывала, как мы вчера свалились, ничего не помня. Оказывается, Митька тоже говорил, говорил и уснул. Она потом принесла соломы, застлала ее сверху одеялом и перетащила нас обоих на эту постель. Хозяйка улыбнулась, качнула головой и вдруг сразу помрачнела.
— Хорошо, що в хате. А як бы там, у степу? Замерзли б… — Она скрестила на груди руки и смотрела на нас большими грустными глазами. — О, война, война, скилько людей загублено… Сыдить ото! — прикрикнула она на расшалившихся ребят… — Пока бог миловал, село наше якось у сторони, мало заходять. А у других начисто усэ выгребли… О проклятущий нимец, що вин натворив…
Она принялась стряпать, мы молчали. Теперь то, что мы пережили, казалось невероятным, словно все это было во сне. И то, что мы живы и сидим сейчас в теплой хате, — все это просто чудо. И тут же я подумал о том, как мы мало знали Митьку в школе, когда смотрели на него как на неисправимого голубятника и хулигана. Вовсе он и не был хулиганом, просто отчаянный парень.
Не успели мы еще встать с пола, как в хату вошел солдат в больших яловичных сапогах, темно-зеленой шинели и огромной мохнатой овечьей шапке. Шинель была подпоясана красным домотканым шерстяным поясом. Я видел немцев, итальянцев и поэтому сразу догадался, что это румын.
Он взглянул на нас и обратился к хозяйке с просьбой продать ему молока. Он предлагал ей деньги и, все время показывая рукой на запад, повторял:
— Матка… Романиа, матка…
— В Румынию идешь?
Солдат улыбался, кивал головой.
— То добре, шо в Румынию до матки. Шо ж ты заболив, чи в отпуск, чи, може, тикаешь до дому?
Солдат снова заулыбался, закивал головой и повторял:
— Матка… Романиа…
— Заладил «матка, матка». Шел бы, да и других кликал до дому.
Румын не понял, смотрел на нее удивленно, потом снова стал предлагать деньги, прося молока.
— Нема молока. Корову нимец ще в первый день забрав. Капут молоко…
Солдат замычал, покрутил головой.
— Не добре… — проговорил он. — Война не добре.
Румын сел возле печки и, достав из кармана горсть кукурузы, высыпал на горячую плиту. Он непрерывно помешивал ее, пока она стала трескаться, разворачиваясь в большие белые как снег хлопья. Приятный запах жареной кукурузы разлился по хате, хотелось набрать полный рот пахучего зерна и, хрустя, жевать его. Я даже физически ощутил во рту кукурузу и проглотил слюну.
Хлопки раздавались, как выстрелы из мелкокалиберной винтовки, один за другим. Трескаясь, зерна подпрыгивали и разлетались иногда далеко от плиты. Одно зернышко упало возле меня, я тут же схватил его и бросил в рот. Какое вкусное!
Солдат сгреб кукурузу на край плиты и, обжигаясь, небольшими щепотками убрал ее в карман. Потом он встал, снял шапку, перекрестился на угол и, бросив несколько зерен жареной кукурузы в рот, стал есть. Он снова надел шапку, сказал «до видения», вышел.
— Видал? Они, брат, уже не хотят воевать! — обрадованно объявил Митька, как только румын скрылся за дверью.
8
Наевшись у доброй хозяйки вкусного борща и кукурузной каши, мы пошли дальше. Митька расспросил, как пройти к тому селу, которое против немецкой колонии за речкой. Оказалось, мы ночью сбились с пути. Это нас спутал ветер, который менял направление.
С сытыми желудками идти веселее и легче. Митька был в особенно хорошем расположении духа: он то и дело вспоминал румынского солдата.
— Нет, ты что ни говори, а румыны воевать не хотят! — убеждал меня Митька.
Я соглашался с ним, верил. И верил больше всего потому, что мне хотелось, чтобы было именно так.
— А вот он приедет к себе в Румынию, расскажет все, знаешь, что там поднимется? — продолжал Митька.
— Восстание!
— Целая революция!
— Ну я ж и говорю: целое революционное восстание, как у нас в семнадцатом году.
Так, разговаривая и мечтая о революциях в Румынии, Италии, Германии и других странах, мы незаметно пришли в какое-то большое село. Уже вечерело, и мы решили попроситься ночевать.
На другой день, встав пораньше, мы перевалили через бугор и увидели вдали лес. Настоящий лес! Такого ни я, ни Митька никогда в жизни не видели. То, что у нас в Донбассе называют лесом, конечно, совсем не лес, а так, пролески, посадки, заросшие кустарником и чахлыми деревьями буераки. Под Ясиноватой есть даже лес, который называется Большим. Но этот Большой лес в течение часа можно исходить вдоль и поперек, к концу лета он светится насквозь: дубы, тонкие, высокие, с редкой листвой, почти не дают тени, а кусты все обглоданы козами, только на самых верхушках, куда не достают эти прожорливые животные, остаются листья. И на всем этом лежит толстый серый слой пыли.
Теперь мы видели сплошной черный лесной массив, уходящий за горизонт. Он произвел точно такое же впечатление, какое я испытал, увидев впервые море. Радостно, тревожно, жутковато было на душе. Конечно, это не тайга, не северные леса и не брянские. Но больших я не видел и не представлял. Когда мы вошли в лес, меня поразила тишина. Абсолютная тишина и зеленые сосны. Огромные, прямые сосны! Вот они где растут, и не так уже далеко от нас. В лесу дышалось легко. Несмотря на мороз, пахло сосной.
— Вот красота где! — восторгался Митька. Остановившись перед сосной, он закинул голову и, придерживая рукой шапку, смотрел на ее верхушку. — Забраться бы туда!
— Тут можно и партизанить, — сказал я.
— Конечно! — согласился он и добавил: — Не зря старик указал эту дорогу.
— Ты все-таки думаешь, что мы встретим его?
— Вот увидишь, — Митька вскинул голову, взглянув на меня красным слезящимся глазом. — Даром, что ли, он так быстро говорил нам, куда идти? Немцы как раз подходили, а он торопился. Я сразу, брат, догадался.
