— А есть, что и свинину не едят.
— А у нас едят. А что, свинья чище лошади? Свинья что попало жрет. — Митька помолчал. — Я думаю, что можно все есть.
— Ну не все, есть ядовитое мясо.
— Ядовитое — конечно. А вот кошка, собака?
— Их сейчас и не осталось.
— Кормить-то нечем.
— У Гришаки и кобель, и кот жирный, ходит медленно, прямо переваливается с боку на бок.
Митька посмотрел на меня, глаза его засветились радостью.
— Давай поймаем?
Я не успел ответить: раздался выстрел. Мы подняли головы и увидели на шоссе большую колонну людей. Они шли очень медленно, над ними возвышалось несколько всадников, которые ехали то сзади колонны, то обгоняли ее, то снова возвращались в хвост колонны.
— Немцы, — сказал Митька.
— Почему они так медленно идут?
— Грязь, устали, наверное…
— На шоссе грязи нет.
Митька ничего не ответил.
Колонна спустилась вниз и вскоре скрылась в лощине.
Мы вышли на шоссе, очистили ноги от налипшей грязи и зашагали быстрее. Но не прошли и ста метров, как увидели лежащего в кювете вниз лицом человека. Пола грязной истрепанной серой шинели завернулась ему на спину и обнажила дырявые шаровары защитного цвета. Ноги были обуты в простые рабочие ботинки, одна обмотка размотана. В стороне валялась измятая, засаленная солдатская пилотка.
— Наш! — прошептал Митька, весь побледнев. — Это, наверное, пленные.
Я как остановился, так и не мог сдвинуться с места.
Митька бросил ведро, присел на корточки и поднял красноармейцу голову. Тот тихо, еле слышно, застонал.
— Живой! — закричал Митька. — Давай повернем его вверх головой.
Я подскочил к Митьке, и мы стали поворачивать бойца. Он даже не стонал. Мы положили его поудобнее и стали ждать, пока он откроет глаза. Но он так и не открыл их, а губы стали быстро синеть, и мы поняли, что он умер. Мы долго еще не хотели произнести вслух это слово, думали, что боец очнется. Наконец Митька встал и, глядя на убитого, спросил:
— Что будем делать? — И тут же ответил: — Надо схоронить.
Он обшарил карманы красноармейца, но никаких документов не нашел.
— И неизвестно, кто он и откуда… — проговорил Митька и вылез из кювета. — Была бы лопата, могилу б выкопали.
— А вот готовые могилы, — указал я на ямы, которые были выкопаны еще до войны для столбов новой телеграфной линии. Митька побежал туда, но вернулся мрачный.
— Вода на дне, — объяснил он, — нехорошо. — И, подумав, предложил: — Давай пока спрячем его в кустах, а потом придем и сделаем все как надо.
Мы оттащили тело в кусты желтой акации, которая росла вдоль дороги, и направились домой.
Между тем колонна пленных остановилась на привал внизу лощины. Боясь немцев, мы хотели обойти их стороной, но любопытство взяло верх, и мы пошли прямо по шоссе.
Грязные, измученные, оборванные пленные сидели и лежали на дороге. Пешие немцы стояли, облокотившись на винтовки, скучающе смотрели поверх голов пленных, будто перед ними были не люди, а стадо овец.
Всадники двигались взад-вперед по шоссе, с трудом сдерживая сытых коней.
Мы шли по краю противоположной обочины и смотрели на пленных. Черные, словно обугленные, изможденные лица, глаза ввалившиеся, тусклые. Никто из них даже не поднял головы. Только один, подпоясанный веревкой, с поднятым вверх воротником шинели, с опущенными на уши отворотами пилотки смотрел на нас. Он приподнялся на одно колено и нетерпеливо ждал, когда мы поравняемся с ним.
— Назаров! Петя! — вдруг закричал он.
Я остановился. Митька сзади наткнулся на меня, тоже удивленно стал глядеть на пленного.
— Это я, — продолжал пленный, — Николай Сапогов… Гришакин брат…
— Николай! — радостно воскликнул я.
— Да! Передай нашим, если живы, пусть выручают. Нас гонят в совхоз работать. Живы-то наши?
В это время к нему подскочил немец на лошади, приподнялся в стременах и несколько раз ударил толстой плетью. Сидящие рядом втянули головы в плечи.
— Живы! — закричал я что есть силы и не успел еще сомкнуть рот, как подбежавший немец, словно лопатой, двинул меня прикладом. Гремя пустым ведром, я кубарем полетел вниз с высокой насыпи.
Митька не стал дожидаться, пока его подтолкнут, сам прыгнул вслед за мной.
На другой день рано утром мы взяли с Митькой лопаты и пошли хоронить убитого красноармейца. Я не стал скрывать от мамы, куда мы идем, и рассказал ей все подробно. Она сначала испугалась, но потом успокоилась и дала мне чистую простыню.
— Возьми, покроете сверху. — Она не выдержала, заплакала, вспомнила Лешку, спросила: — Так и неизвестно, чей он?
— Нет.
Она покачала головой, проговорила:
— Идите, да сделайте все как следует. Тихонечко опустите в яму, положите на спину головой к восходу солнца и аккуратно накройте простыней.
Митька стоял у порога, переминался с ноги на ногу, молчал.
— Так надо, — мама посмотрела на Митьку. — Поняли?
Он кивнул.
— Что ж, у тебя глаз так и не будет видеть?
Митька радостно ответил:
— Нет, уже видит. Скоро совсем развяжу его.
— Бедный мальчик, — сказала мама и посмотрела на меня. — Вот видишь, а ты тоже всегда с керосином лез в печь.
Я промолчал.
— Ну идите, да осторожней, чтобы поменьше в глаза людям бросались.
Мы пошли. Я спросил Митьку:
— Как по-твоему, выручит Гришака Николая?
— А думаешь, нет? Ого! Видел вчера, как забегали, когда мы им сказали. Бабка достала золотой перстень, и Гришака понесся с ним к коменданту. Выкупят. У них, брат, золота до черта!
— Откуда ты знаешь?
— Хм, откуда! Один ты только, наверное, и не знаешь. На хлеб, на масло меняют. Думаешь, правда, что это бабкин перстень? — Митька свистнул и убежденно сказал: — Если надо, она еще десять штук откопает, у нее там и серьги и брошки.
— И брильянты есть?
— Какие?
— Ну эти, драгоценные разные камни.
— Может, и есть. У них все есть. Недаром бабушка говорит: «Кому война, а кому мать родна». И правда. Вот теперь и этот пришел, все дома, живы и здоровы.
— Может, его еще и не отпустят, — усомнился я.
Могилу красноармейцу копать не пришлось, вода во вчерашней яме ушла в землю, и мы решили похоронить в ней бойца.
Я очень боялся покойников, но тут скрепя сердце взял за ноги мертвеца и подтащил вместе с Митькой к яме. С трудом мы опустили тело в могилу и накрыли простыней.
Мы стали на краю могилы и сняли шапки. Только теперь словно что-то прорвалось, в груди у меня заклокотало, и я заплакал. У Митьки тоже навернулись слезы.
«Прощай, дорогой товарищ…» — мысленно проговорил я.
Осторожно, словно боясь причинить покойнику боль, мы стали засыпать могилу. Насыпав холмик, обложили ее дерном, а потом в ближайшей лесопосадке выкопали два деревца — белую акацию и клен — и посадили их у изголовья могилы. Только после этого мы отправились домой.
Мамы дома не оказалось, и я забеспокоился: наверное, случилось что-то невероятное, если она, больная, решилась уйти из дому.
Я пошел к Митьке и на улице встретил Ваську, который шел с матерью.
— Эй, Петька, видел? — крикнул он мне.
— Что?
— Николая Гришакина привели из плена. Пойдем посмотрим. Говорят, худющий — кожа да кости, а черный как земля.
Я догадался, что мама у бабки Марины, но решил сбегать сначала к Митьке и вместе с ним идти смотреть на Николая. Митька сидел на завалинке, скучал: дверь была на замке.
— Наверное, все у Гришакиных, — предположил я. — Васька говорил: Николая привели, они пошли смотреть на него.
— Уже дома? — удивился Митька, хотя утром сам убеждал меня, что Николая обязательно выкупят. Подумав, он добавил: — Ну, видишь, а ты не верил?
— Пойдем туда?
Митька отмахнулся:
— Что там делать?
— Пойдем, может, он про фронт что расскажет.
— Расскажет, — пробормотал Митька, но поднялся с завалинки, и мы пошли к Гришакиным.
Здесь было столько народу, что многим не хватало стульев, и они стояли у порога. Бабка Марина в белом платочке и чистом передничке хлопотала у печки, не доверяя невестке. Ее голос звенел молодо и весело. На вопросы к Николаю больше отвечала бабка, будто это она только что пришла из плена. Ваня ходил важный, еще больше выпятив грудь, с серьезным видом вмешивался в разговор, философствовал, вставлял поговорки.
— Да, жизнь прожить — не поле перейти, — сказал он, когда кто-то, вздохнув, заметил, как сильно изменился Николай.
Федя крутился колесом, он был очень рад не столько тому, что вернулся «дядя Коля», сколько всеобщему интересу к этому событию.
Николай сидел в «святом» углу в Гришакиных черных штанах и белой косоворотке. Лицо было побрито, на голове волосы торчали ежиком. Щеки впалые, скулы сильно выпирали, глаза тусклые, ничего не выражающие. На лбу много морщинок. Слабый свет лампады, которую бабка Марина зажгла в благодарность богу за возвращение сына, падал сверху на лицо Николая и еще резче подчеркивал тени под глазами, суровые складки вокруг рта, впадины на щеках и на тонкой шее. На фоне белоснежной рубахи его худое черное лицо было страшно. Говорил он тихо и нехотя. На вопрос, что делается на фронте, сказал:
