Интересно подметить только, что одновременно с западным откатом в постисторию, часть русских открывается в собственное прошлое, т.е. в историю классическую (а не модернистскую). Мы можем увидеть здесь две грани одного и того же процесса, которые просто по-разному отражают общий ужас от апостасийного настоящего. Маячок апокалипсиса светит в разные окна по-разному: в одном окне, украшенном разноцветными средневековыми витражами, он причудливо разбивается на все цвета радуги и призывно манит разнообразием выбора, в замутнённом окне высокого офисного здания он кажется восходящим солнцем демократии, а в разбитом окне русского дома он горит нестерпимо ярким мертвящим светом. Мы отворачиваемся, потому что не в силах смотреть вперёд, а наши ближние, завороженные и не успевшие отвернуться, стоят вокруг соляными столбами.
Иван Жданов КУБ В СЕБЕ
***
Этот город — просто неудачный
фоторобот града на верхах.
Он предъявлен цифрой семизначной
как права на неразъёмный страх.
Фоторобот золотой эпохи
застеклён и помещен туда,
где ему соседствуют пройдохи
и иные, впрочем, господа.
Как лунатик, множимый ногами,
пропуская в бездну этажи,
город-призрак заблудился в раме.
Ложный страх сильнее страха лжи.
Бродит он по улицам старинным,
сам себя нигде не находя,
где домам, прохожим и машинам
легче быть пустотами дождя.
Но составлен фоторобот страха,
и морозом дорисован лес —
рыбья нота или ночь-рубаха
в нём живут, не ведая чудес.
***
Снег сыплет парадоксами Вийона.
Вот пень в снегу, на нем сидит ворона
цитатой из Эдгара По.
Ей невермор, что мор во время оно,
и пень под ней совсем не бюст Платона,
она — как повесть без приставки "по-".
Так кованая роза, остывая,
выносит цвет, отсутствием живая,
за скобки лика своего.
Необходимость пустоты знакома
как поздний цвет садам металлолома,
он — только ржа, и больше ничего.
Где полночь та и где тот час угрюмый,
когда я, утомившись от раздумий
у фолианта одного,
услышу стук и в отрешенных шторах
пурпурным шелком завершенный шорох,
и гость войдет, и больше ничего.
***
Памяти сестры
Область неразменного владенья:
облаков пернатая вода.
В тридевятом растворясь колене,
там сестра всё так же молода.
Обручённая с невинным роком,
не по мужу верная жена,
всю любовь, отмеренную сроком,
отдарила вечности она.
Как была учительницей в школе,
так с тех пор мелок в ее руке
троеперстием горит на воле,
что-то пишет на пустой доске.
То ли буквы непонятны, то ли
нестерпим для глаза их размах:
остается красный ветер в поле,
имя розы на его губах.
И в разломе символа-святыни
узнаётся зубчатый лесок:
то ли мел крошится, то ли иней,
то ли звёзды падают в песок.
Ты из тех пока что незнакомок,
для которых я неразличим.
У меня в руке другой обломок —
мы при встрече их соединим.
***
Как душу внешнюю, мы носим куб в себе —
Не дом и не тюрьма, но на него похожи,
Как хилый вертоград в нехитрой похвальбе
Ахилловой пятой или щитом его же.
Как ни развёртывай, не вызволишь креста,
Выходит лишь квадрат, незримый или чёрный.
Как оборотня шум, его молва чиста
И хлещет из ушей божбой неречетворной.
И Белой Индии заиндевелый сон
Глядится в гололёд серебряной ладошкой,
Где сходится звезда со взглядом в унисон
То лазерным лучом, то Марсовой дорожкой.
Допустим, это ад, где каждому своё:
Ни темени, ни тьмы, но остаётся с теми,
Кто черный куб влачит как совесть и жильё,
Горами черепов изложенная тема.
***
Весною сад повиснет на ветвях,
Нарядным прахом приходя в сознанье.
Уже вверху плывут воспоминанья
Пустых небес о белых облаках.
Тебя он близко поднесет к лицу,
Как зеркальце, но полуотрешенно,
Слабеющей пружиной патефона
Докручивая музыку к концу.
Потом рукой, слепящей, как просвет,
Как уголок горящего задверья,
Он снимет с лет запретных суеверье.
Быть иль не быть — уже вопроса нет.
Но то, что можно страхом победить,
Заклятый мир в снотворной круговерти
Тебе вернет из повседневной смерти,
Которую ты должен доносить.
***
Пустая телега уже позади,
и сброшена сбруя с тебя, и в груди
остывшие угли надежды.
Ты вынут из бега, как тень, посреди
пустой лошадиной одежды.
Таким ты явился сюда, на простор
степей распростёртых, и, словно в костёр,
был брошен в веление бега.
Таким ты уходишь отсюда с тех пор,
как в ночь укатила телега.
А там, за телегой, к себе самому
буланое детство уходит во тьму,
где бродит табун вверх ногами
и плачет кобыла в метельном дыму,
к тебе прикасаясь губами.
Небесный табун шелестит, как вода,
с рассветом приблизятся горы, когда
трава в небесах заклубится
и тихо над миром повиснет звезда
со лба молодой кобылицы.
«ТО, ЧТО СНАРУЖИ — КРЕСТ, ТО ИЗНУТРИ — ОКНО...»
Не мы выбираем жизнь, а жизнь выбирает нас. И делает она это, имея в виду какие-то цели, которые не всегда понятны нам. Она всегда держит своего избранника в ситуации выбора. Из преодоления хаоса, из сопротивления энтропии постепенно возникает смысл, свободный от иллюзии и скороспелой завершенности. И не она подсказывает, а сам человек доходит своим умом, предшествует ли опыт души простой житейской опытности. Если иметь в виду человека, который осознает себя как результат многих и многих поколений, такой его жизненный опыт страшно велик. Но и не он опять же решает дело. Из этого еще не следует, что такой жизненный опыт находит свой голос, свое разрешение в данном человеке. Тут уж многое зависит от воли того, кто впутался в эту историю не по своей воле. Как зависит и от того, какое место он отводит этому опыту в иерархии ценностей, которую ему внушила жизнь, данная ему для отсчета.
И вот потому-то имеет смысл выражение "изучать жизнь". Человек изучает себя прежде всего, свою жизнь, а она не так уж мала и во времени, и в пространстве, если она не замкнута рамками послужного списка. Одинокий человек неизбежно делает одинокими и других, он ненароком, непреднамеренно вносит свою лепту в энтропию беспамятства. Как нельзя отделить от своего "я" какую-либо часть своего тела, так и от жизни своей нельзя отделить нужные тебе и совсем бесполезные дни, заполненные чужим или даже чуждым опытом. И если одиночество и богооставленность являются доминантой во времени, в обществе, человек не может в одиночку справиться с их преодолением. Конечно, его борьба для него единственна, конечно, он совершает ее наедине с собой, но не мир вокруг, а мир в нем, если он хочет добиться победы. Это может быть и счастьем, если ему хватает своих маленьких побед, но это значит, что жизнь отбрасывает его на обочину, а не тащит его в свою сердцевину, может быть, и вопреки его воле.
