Итак, вы начинаете теперь понимать, что я разумею под выражением «болезнь светом»? Этим я страдаю. Несомненно, я в самом деле очень страдал. Меня преследовали безумные мысли о полном уединении. Я даже подумывал о поездке в Молокаи с целью посвятить остаток своих дней уходу за прокаженными. И я думал об этом, я – тридцатилетний человек, здоровый, сильный, не переживший никакой особенной трагедии, – человек, который не знал, куда девать свой огромный доход, имя которого, благодаря его произведениям, было почти у всех на устах и который пользовался всеобщим вниманием! И я был тем самым сумасшедшим человеком, который работу в доме для прокаженных готов был считать своим уделом.
Мне могут сказать, что, очевидно, успех-то и вскружил мне голову. Очень хорошо! Согласен! Но вскруженная голова остается фактом, неоспоримым фактом – и это подтверждается моей болезнью, и болезнью настоящей. Вот что я твердо знал: я достиг своего полного интеллектуального и артистического развития, своего рода житейской границы! И вдруг – эта ужасно здоровая, глубоко женственная мисс Уэст на корабле! Это последняя составная часть, которую я мог надумать внести в свой рецепт прописанного себе лекарства.
Женщина! Женщина! Одному Господу Богу известно, что меня достаточно измучили их преследования, чтобы их знать! Предоставляю вам судить об этом: возраст – тридцать лет, не совсем безобразный, интеллигентный человек, художник, видное положение в свете и доход почти блестящий – почему женщинам и не преследовать меня? Да они стали бы меня преследовать даже в том случае, если бы я был горбуном – из-за одного моего положения! Из-за одного моего состояния!
Да, и любовь! Разве же я не знал любви? Все это тоже в свое время досталось мне на долю. Я тоже трепетал, и пел, и рыдал, и вздыхал. Да, и знал горе, и хоронил своих мертвых. Но это было так давно! Как я был тогда молод! Мне едва минуло двадцать четыре года. А после всего этого я получил горький урок, что умереть может даже бессмертное горе. И я снова смеялся и снова принимался ухаживать за красивыми жестокими ночными бабочками, которые порхали на свету моего богатства и артистической славы. А после того пришло время – и я отошел от женских приманок, полный отвращения к охоте женщин, и начал ряд длинных приключений в царстве мысли. И в конце концов я – на борту «Эльсиноры», выбитый из седла моими столкновениями с высокими проблемами, унесенный с поля битвы с проломленной головой.
Опять стоя у борта, всячески стараясь отогнать тяжелые предчувствия насчет плавания, я не мог не думать о мисс Уэст, которая находилась внизу, суетилась и жужжала, свивая свое маленькое гнездышко. И от нее мысли мои устремились к извечной тайне женщины. Да, я со всем своим заранее сформированным презрением к женщине всегда и неизменно поддаюсь тайнам ее чар.
О, никаких иллюзий – благодарю вас! Женщина, искательница любви, осаждающая и обладающая, хрупкая и свирепая, мягкая и ядовитая, более гордая, чем Люцифер, но такая же смиренная, обладает вечной, почти болезненной притягательной силой для мыслителя. Что за огонь сверкает сквозь все ее противоречия и низменные инстинкты? Что за жестокая страсть к жизни, всегда к жизни, к жизни на нашей планете? Временами это кажется мне бесстыдным, страшным и бездушным. Временами это возмущает меня своей наглостью. А иногда я проникаюсь величием этой тайны. Нет, от женщины нельзя убежать! Всегда и неизменно, точно так же, как дикарь возвращается в темную долину, где обитают лешие и, может быть, боги, – так и я всегда возвращаюсь к созерцанию женщины.
Голос мистера Пайка прервал мои размышления. С передней части главной палубы я услышал его рычание:
– Эй, вы там!.. На главную рею! Если разрежешь этот ревант, я проломлю тебе твой проклятый череп!
Он снова закричал, но в голосе его послышалась заметная перемена: Генри, к которому он сейчас обратился, был юнгой учебного судна, так, по крайней мере, я заключил.
– Генри, на верхнюю рею! Не развязывай ревантов. Уложи их вдоль реи и крепи к драйрепу!
Выведенный таким образом из состояния задумчивости, я решил спуститься вниз и лечь спать. Когда моя рука коснулась ручки двери рубки, мне вслед прогремел голос помощника капитана:
– А ну-ка, пожалуйте сюда, буржуи наизнанку! Проснитесь! Поживее!
Глава IX
Спал я плохо. Во-первых, я долго читал. Не раньше двух часов ночи я погасил керосиновую лампу, которую Вада приобрел и установил для меня. Я тотчас же крепко заснул. Способность скоро засыпать была, пожалуй, лучшим моим свойством; но почти сразу же я снова проснулся. И с тех пор, среди кратковременной дремоты и беспокойного ворчанья, я делал попытки уснуть, пока не отказался от них. Я чувствовал какое-то раздражение по всей коже. При моих расстроенных нервах не хватало заболеть крапивницей! Да еще заболеть крапивницей в холодную зимнюю погоду!
В четыре часа я зажег свет и снова принялся читать, забыв о своей раздраженной коже, увлекшись восхитительными выпадами Вернон Ли против Вильяма Джемса в его «Желаньях верить». Я находился на подветренной стороне корабля, и сверху, с палубы, слышны были мерные шаги вахтенного офицера. Я знал, что это не шаги мистера Пайка, и старался угадать, принадлежат они мистеру Меллеру или лоцману? Кто-то бодрствовал там, наверху. Там шла работа – бдительное наблюдение, которое, как я ясно мог заключить, должно было продолжаться каждый час, все время, все часы плавания.
В половине пятого я услышал тотчас остановленный звон будильника буфетчика и пять минут спустя поднял руку, чтобы сделать ему знак через открытую дверь. Я хотел получить чашку кофе, а Вада провел со мной слишком много лет, чтобы я мог сомневаться в том, что он дал буфетчику подробнейшие указания и передал ему мой кофе вместе с кофейным прибором.
Буфетчик был истинное сокровище. Через десять минут он подал мне превосходный кофе. Я продолжал читать до рассвета, а в половине девятого, после завтрака в постели, я уже находился на палубе, выбритый и одетый. Мы все еще шли на буксире, но все паруса были поставлены против легкого попутного северного ветерка. Капитан Уэст и лоцман курили сигары в рубке. У штурвала я увидел человека, которого сразу признал за хорошего, настоящего работника. Это был не крупный человек – скорее ниже среднего роста. Но лицо его, с широким умным лбом, казалось интеллигентным. Позднее я узнал, что его зовут Том Спинк и что он англичанин. У него были синие глаза, белая кожа, седеющие волосы, и на вид ему можно было дать лет пятьдесят. Его приветствие «доброе утро, сэр» прозвучало весело, и он произнес эту простую фразу с улыбкой. Он не был похож на моряка, как Генри, юнга с учебного судна, и все же я сразу почувствовал, что он моряк, да еще и опытный.
