Ведь он, Иван Николаевич Дубцов, не создан для того, чтобы с ним происходило э т о! Он достоин уважения, ласки, заботы, но э т о, э т о?!
«В чем подоплека?!» — мучительно думал Дубцов.
Иван Николаевич прочно усвоил убеждение, что лучший способ избавиться от душевной смуты — не обращать на нее внимания, отмахнуться. Хуже всего, когда люди копаются в самих себе, переливая из пустого в порожнее! Ну понятно, здоровье разладилось, печень или сердчишко — это дело серьезное, а уж с душевными-то болячками всегда можно справиться! Чуть что — грудь вперед и быть молодцом!
Верный этому правилу, Дубцов вообще забывал, что в нем есть скрытые залежи чувств, и они дремали нетронутые и девственные. Иван Николаевич редко в себя заглядывал. Поэтому ему легко жилось, и о нем говорили: «Завидный характер».
Он словно сам для себя служил громоотводом, и получаемые им грозовые разряды уходили в землю. С женой они часто ссорились, но никаких роковых вопросов эти ссоры-не поднимали. Иван Николаевич не терзался, как некоторые: «А стоит ли нам вместе жить?! А нужны ли мы друг другу?!»
И чуть только возникало ощущеньице — к примеру, увидит в разрезе халата ее голую толстую ногу. — «А ведь чужая мне женщина!» — и Дубцов это ощущеньице рраз — и в землю!
То же и на работе. Когда любовь к искусству толкала Дубцова на деятельное участие в музейных схватках, на доказывание выношенных истин, на рискованные споры с начальством по поводу ковровых фондов или витрин для выставки скифского золота, на помощь тотчас приходило заветное заземление.
Рраз — и в землю!
Конечно, за душевное здоровье следовало платить, и Дубцов заранее смирялся с тем, что никто не сочтет его слишком уж хорошим-то человеком. А он и не хотел быть героем. Зачем? Достаточно, что он не злой!
Правда, бывали минуты, особенно в юности, когда Иван Николаевич явственно ощущал, что в нем скрыты недюжинные задатки, целые залежи человеческих драгоценностей — доброты, самоотверженности, и если к ним прикоснуться и начать тихонечко, осторожненько выводить на свет, каких бы высот он достиг! Ведь временами-то прорывалось!
О, эти вспышки он прекрасно помнил, и они составляли предмет его тайного тщеславия и упоенного сознания того, что и он, Дубцов, что-то значит, что-то может!
Сам-то он это знал, но другие… для них это было незаметно, скрыто под непроницаемой толщей.
И вот он недоумевал: неужели Вера заглянула туда, под толщу?!
…На время гастролей Вера устроила сына в городской детсадик, водила его туда к девяти и забирала в шесть, после репетиций.
Дубцов дождался ее вечером, чтобы идти за Игорьком вместе.
— Привет…
Он сказал это просто и обычно, а как еще говорить после той ночи?!
Вера скользнула по нему безучастным взглядом.
— Здравствуй…
— Я к тебе стучался, ты была в театре?
— Да, репетировали…
— Хорошо, что Игорек в садике. Будет на воздухе, с детьми.
Она усмехнулась его неведенью того, что заставило бы Дубцова слегка иначе сказать об этом.
— Знаешь, как он у меня рос? Положу его, трехмесячного, в ящик из-под реквизита, произнесу со сцены: «Кушать подано» — и бегу назад его грудью кормить.
Она помолчала и добавила:
— Извини, что я тебе навязалась.
— Не смей.
Дубцов замотал головой.
За оградой Вера вошла вовнутрь детсадика, а Дубцов остался во дворе.
«Кажется, все гораздо проще», — подумал он и закурил. Вера вывела Игорька.
— Во что сегодня играли? — спросила она сына.
Игорек стал рассказывать.
— Извини, это были просто нервы.
— Да, у всех нервы, стрессы, лишь у одного Дубцова слоновья кожа!
Мимо промчался мальчишка на самокате, и Игорек погнался за ним.
— Расскажи о японцах, — попросила Вера.
— У японцев в доме ни пылинки, — как пономарь начал Дубцов. — Они любуются чистотой, как мы любуемся чем-то красивым и редким. В комнатах очень мало вещей, два-три предмета, и это тоже считается признаком вкуса. Главное, чтобы предметы сочетались друг с другом, но между ними не было повторения. Если на столике стоит ваза в коричневых тонах, вы не можете подать чай в чашках такого же цвета.
Вера заплакала.
— Что ты? — спросил Дубцов.
Безнадежно отстав от мальчишки-самокатчика, Игорек понуро возвращался к ним, и Вера стала поспешно вытирать слезы.
— Ничего, ничего… Так.
— Мне, что ли, заплакать?!
Она тронула его щеку холодной рукой.
— Ну не злись ты!
Дубцов отвернулся.
— Смотри, эта девчонка! Помнишь, у Желудя?!
По противоположной стороне улицы бежала девочка-кореянка.
— Машенька! — крикнула Вера.
Увидев Дубцова и Веру, девочка торопливо свернула в их сторону.
— Ты куда?
— В аптеку… Папа заболел.
— Что с ним? Да ты отдышись…
— Сердце. Он как узнал, что драконов распиливают, у него с сердцем плохо стало. Второй день лежит.
Девочка исподлобья взглянула на Дубцова.
— Что за абсурд! Драконы совершенно целые! Мы их упаковали и скоро отправим в Москву! — сказал Дубцов, но его никто не слушал, и чтобы избежать чувства невольной обиды, он сделал вид, будто говорил сам с собой.
— Был врач, прописал вот, — сказала девочка и показала Вере рецепт.
Дубцов предпринял вторую попытку заявить о себе:
— Вы растолкуйте ему, Машенька, драконов никто не распиливал! Хотели, но я не дал! Пусть он не волнуется.
Его опять не услышали, словно его вообще не было. Вера лишь слегка поморщилась, когда он говорил.
— Сейчас главное лекарство, — сказала она.
— Они це-лы-е! Целые! — крикнул Иван Николаевич, теряя терпение.
Вера взглянула с упреком.
— Замолчи!
— Но это же явный бред… почему?!
Дубцов осекся, заметив, с каким странным и пристальным вниманием смотрит на него Вера.
— Вот и ты уже не краснеешь, — сказала она и, взяв у девочки рецепт, вместе с ней побежала в аптеку.
«Возненавидела. Люто», — решил Дубцов. Вернувшись в номер, он одетым лег на постель и забылся в полусне. Снилась какая-то мерзость… Разбудил стук в дверь.
— Кто?
Молчание.
Приоткрыл, выглянул.
Стоит перед ним вся дрожащая, что-то шепчет.
Впустил ее, и снова клятвы, бред, до утра, до поливальных машин на улицах, снова этот тяжеловесный Ломоносов, и, проваливаясь утром в дурной полусон-полузабытье, Дубцов лишь успел подумать: «Видимо, лунатический темперамент. Сомнамбула».
Ничего особенного в этом вроде бы и не было, и, чтобы не признаваться в разочарованности, Дубцов стал внушать себе, что он разгадывает загадку, психологический феномен. Анализирует, взвешивает, словно проводя музейную ученую атрибуцию: досталась ему этакая вещица, этакая хитрая резьба, вот и поломай-ка, Дубцов, голову!
Конечно, досадно, что вначале принял это слишком всерьез. Все оказалось проще. Особа экзальтированная, а может быть, нарочно играет роль, актриса же!
И в этой игре Дубцов стал искать встречные ходы.
В конце недели музей устраивал поездку за
