Едва миновав ворота, они услышали приглушенный вскрик:
– Мэйв! Мэйв, девочка моя!
Астейн резко развернулась, и чуть не столкнулась с той самой, показавшейся столь безобидной, старухой. Сморщенная и дрожащая, она, как еще мгновение назад Скиди, протягивала руки к Урсуле. Бельмо покрывало ее правый глаз. Открывая беззубый, зияющий гнилой чернотой рот, старуха непереставя вопила:
– Мэйв, ты вернулась! Хвала Деве-Матери! – Ее цепкие пальцы вцепились в волосы Урсулы. – Обними же свою мать, Мэйв!
Тело девушки выгнулось, завалилось назад, улицу заполнил полный животного ужаса крик.
Сбросив оцепенение, Астейн и Гертруд начали оттаскивать старуху от рыдающей Урсулы, но крючковатые пальцы запутались в золотых локонах. К ним уже спешили землисто-бледные неопрятные женщины в некогда белых, а теперь буро-заскорузлых от грязи рубахах из некрашеного льна. Одна из них, болезненно худая, с водянистыми серо-голубыми глазами-улитками, тянула безумную старуху за руку, одновременно крича:
– Это не Мэйв, слышишь?! Не Мэйв это!
Странное дело, эта тощая особа не столько помогла отодрать безумную старуху от Урсулы, сколько мешала.
Улица наполнилась криками, рыданием, треском рвущейся одежды. Безумную удалось оторвать от Урсулы, но только вместе с прядью волос. Дикий хохот подоспевшего Скиди перекрыл вопли женщин. Вокруг смыкалось кольцо его грязных приспешников. Вонь испражнений, пота, немытого тела и гниения быстро заполнила и терзала легкие.
В девушек тыкали острыми палками, более похожими на выдранные из заборов разбухшие от влаги колья. Грязные обломанные ногти впивались в кожу. Самое же страшное – это лица: кривые, обезображенные оспой, покрытые струпьями и коростой, рваными шрамами и гнойниками, они сливались в дурном хороводе, то приближаясь, обдавая жертв удушливым смрадом, то немного отдаляясь, так, что несчастные едва успевали перевести дыхание. С абсолютной ясностью Астейн поняла – звероподобные существа хотят растерзать их. Смерть хохотала ей в лицо, не оставляя ни единого шанса вырваться из костяных объятий.
Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны: обхватив шипящую и плюющуюся старую ведьму, женщины двинулись назад, к своему дому. Они будто сделали свое дело, а теперь спешили ретироваться. Не хотели участвовать в убийстве графской дочки? На последок тощая, одарила их взглядом, полном такой злобы, что кровь застыла в жилах. При этом ее бледные губы искривила откровенная насмешка. Женщин никто не собирался задерживать – для городских нищих они не представляли никакого интереса. Это обратное движение нарушило монолитность толпы, внесло некоторую сумятицу.
Гертруд изо всех сил ударила одного из нападавших по истекающей гноем ране на плече, заставив заорать от боли и согнуться. Астейн в это же время толкнула на него пьяную нищенку, с завидным упорством царапавшую ее острым осколком глиняной миски. Упав в жирную грязь, они освободили узкий проход.
Больше не было чести и достоинства, остался только страх, и он заставлял бежать так, будто врата Оборотного мира разверзлись и по следу девушек мчаться огненные демоны.
– Это была мать Мэйв, Бергот – задыхаясь, проговорила на бегу Гертруд, помогая плачущей Урсуле, – и ее безумные тетки-приживалки. Та, худая, что смотрела на нас, Стэйнун Длинная Жердь, – самая отвратительная. Словно сами Дочери Тьмы послали ее на землю отравлять жизнь добрым людям. Поговаривают, она и племянницу свою со света сживала. В жизни не встречала существа столь злого и порочного. Что на них нашло? Сколько раз в город ходили, но с таким не сталкивались. Скиди старик злобный, но ни на кого доселе не нападал.
Ответов у Астейн быть не могло: менее других ей было дано понять, что здесь происходит. Но глубину любви к семейству дядюшки она оценила в полной мере. Они добежали до конца улицы, когда осознали, что их никто не преследует.
– Куда мы сейчас? Может, стоит вернуться?
– Пойдемте к матушке Хельге. – Гертруд кивнула куда-то в сторону высящейся храмовой башни. – Мы уже почти дошли. Назад идти слишком опасно. Вы ведь не станете возражать, госпожа?
– Да, это будет разумно. – Урсула удивительно быстро взяла себя в руки. – Мы туда и направлялись, не станем менять планы. Храм там почти напротив, ты и сама туда сходишь, а мы с Гердтруд переведем дыхание. Мы же хотели тебе платья шить, а теперь, похоже, нам всем это не помешает.
Одежда Урсулы и правда представляла собой зрелище печальное – агрессия нищих была направлена именно на нее, потому и досталось ей куда больше остальных. Жизнелюбие дочери Эрхарда восхищало всех, кто сталкивался с ней. Вот и в этот раз, едва отойдя от порога смерти, она уже готова была рассуждать о платьях.
В голове Астейн черной тенью мелькнула непонятно откуда взявшаяся мысль: возможно, страх кузины и не был столь велик, как то показалось, а грязные нищие вовсе и не собирались никого убивать? Завершить свои рассуждения она не успела – мысль запряталась в неведомых уголках сознания. Девушки вошли во двор перед жилищем кормилицы.
* * *
Дом матушки Хельги – в два этажа, нижний из которых сложен из валунов – выглядел прочным, на удивление богатым, и походил на купеческое подворье. Одна странность бросилась в глаза: длинное строение было будто бы отстроено на большую семью, но впоследствии разделено. Оно имело два входа, а прилегающий двор на две равные части делили деревянные колья.
У приземистого амбара трудились дюжие работники. Худенькая стройная девочка кормила с виду весьма довольных жизнью кур. Сытое хрюканье и сонное мычание сливались в приятную для слуха, баюкающую музыку.
Словно почувствовав их приближение, высокая статная женщина распахнула тяжелую резную дверь. Светловолосая, крепкая, Хельга, дочь Лордана, излучала ласковое тепло и силу. Она изменилась в лице, лишь завидев печальное состояние Урсулы, и, глухо вскрикнув, кинулась к девушкам. Урсула снова заплакала, и была немедленно заключена в объятия. Из гордой, пусть и слегка потрепанной красавицы, графская дочь в одно мгновение превратилась в маленькую девочку, уютно пристроившую головку на пышной груди кормилицы.
Теплый полумрак дома, напоенный запахом свежего хлеба и сушеных трав, внушал чувство покоя и уверенности. Длинные резные скамьи и окованные бронзой тяжелые лари, расставленные вдоль стен, свидетельствовали о достатке хозяев. Царил же над сундуками и ларями большой ткацкий станок, сплошь изрезанный затейливым плетеным орнаментом. Рулоны материи занимали едва ли не каждую горизонтальную поверхность. Здесь совсем не ощущалось сырости, а отсутствие запаха хлева приятно удивило Астейн: девушка привыкла в усадьбе к периодическому похрюкиванию и мычанию за стеной. Мягкие, неспешные и какие-то «округлые» движения хозяйки привносили в атмосферу дома легкую хмельную сонливость.
Впрочем, обитатели дома произвели куда менее приятное впечатление: бледный и сутулый Дьярви, муж Хельги, бросил на растрепанную компанию неприязненный взгляд. Соблюдая приличия, он все же поздоровался, и запоздало попытался изобразить некое подобие радушия. Что же касается взъерошенного худого подростка лет пятнадцати, оказавшегося, сыном Хельги и Дьярви по имени Эйрик, так он и вовсе выскочил на задний двор, едва гости переступили порог.
Чем больше Астейн сталкивалась с местными жителями, тем более милым и гостеприимным казался Унторф. Люди здесь были добрыми и славными, хотя и не лишенными некоторой оригинальности. Каждый прожитый день все сильнее укреплял девушку в мысли, что в глухом лесу ей жилось бы куда спокойнее.
Дом заполнился причитаниями и всхлипываниями. Обильный поток женских слез смыл еще более ссутулившегося Дьярви. Он предусмотрительно поспешил подняться на второй этаж. Слушая жалобы Урсулы и отдавая должное терпеливой снисходительности матушки Хельги, Астейн испытала некоторую неловкость: слишком уж образ маленькой обиженной девочки не сочетался с гордой кузиной.
Обсуждать платья сейчас явно никто не собирался, а потому вверив Урсулу заботам Хельги и Гертруд, Астейн отправилась к храму. Дом кормилицы действительно стоял почти на углу храмовой площади.
Она с опаской глянула по сторонам. Пустынная улица особого доверия не внушала. Астейн плотно замоталась в коричневую шерстяную накидку, выданную ей вместо точно такой же порванной, и побежала к серой громаде храма.
* * *
Выложенный из нетесаного камня, приземистый, простых форм, он поражал царственным величием. Стоя у западного фасада напротив тяжелых деревянных врат, окованных бронзой, она взирала на сцены Великой Битвы над входом, и холодок бежал по спине. Вот они – Белый Рыбак и Черный Рыбак, что забрасывают сети в безбрежную Реку Душ. Астейн едва не лишилась сознания, когда взгляд ее остановился на высоком худом Черном Рыбаке: она признала в нем того незнакомца на реке, что пытался завлечь ее в лодку, чужака с гниющими руками. А там, в лодке, рядом с ним, она разглядела крошечную фигурку – Мертвое Дитя, что заманивает слабых духом. Черный Рыбак тянул сеть, полную проклятых душ, а Мертвое Дитя потешалось над несчастными и обреченными. Не видя лиц проклятых, ибо скульптор, очевидно, не ставил перед собой задачи изобразить их более детально, дочь Ингвальда все же проникалась глубиной и силой страдания. Позы, изогнутые тела, простертые в безмолвной мольбе и скрученные судорогой маленькие руки – все это не оставляло ни малейших сомнений в их страшных муках. Увы, воплощенный Предвечный Свет оставался глух к неслышным воплям несчастных: суровый и недостижимый, великий и справедливый Златой Дракон, широко раскинув крылья, смотрел прямо перед собой. Он взирал на ослабевшую девушку, заглядывая в душу, и взгляд его проникал в самые дальние и заповедные уголки трепещущего естества. Никогда ранее не доводилось ей видеть ничего столь же величественного, пугающего и одновременно прекрасного.
