Ничего больше не произнеся, Задов ушел.
Приказали раздеться. Подчинился. От попытки оторвать тряпицу удостоверения удержался. Следили за каждым движением строжайше. Послушно взамен надел казацкие шаровары, жесткие от запекшейся крови, такую же рубаху, ватник. Подобное Шорохов в жизни своей проходил. Было знакомо и то равнодушие, которое овладело им. Не били — удача. Чужая кровь прямо к телу? А куда денешься?
Потом ему связали за спиной руки, вывели из дома, грубо повалили на телегу. Один конвоир сел в ногах, другой в головах. Поехали. Когда валили на телегу, шапка — тоже рвань, но спасибо было и за такую — закрыла ему лицо, глаза. Он не пытался сдвинуть ее. Было безразлично, куда везут, что вокруг.
* * *
День — ночь, день — ночь… Подвал кого-то дома. Всего пространства — сажень на сажень. Вместо окна — квадратный вырез величиной с кирпич. Косо глядит в небо. В досках пола — дыра для всех неотложных нужд. Дышать — воротит с души. Заткнуть бы эту дыру, да нечем. Солома на полу истолчена в труху. Жгута из нее не свернешь.
Утром открывается окошко в двери. Раздается:
— Жив еще?
Шорохов тянется к окошку, получает кусок хлеба, в миску льется вода. Дверца захлопывается.
Ему отсюда не выйти. Это он понимает.
Да, он агент. Причем формально не одной, двух разведок. Но здесь-то он не по их заданию, а как участник аферы, затеянной неким донским чиновником. То, что не было иного выхода, что принудили и даже что, в конце концов, это результат предложения Агентурной разведки по-прежнему, как и во время мамонтовского рейда, «опекать» Манукова, и ради чего не сторониться предложения Американской миссии о сотрудничестве, — тонкости лично его судьбы. Задов сказал: "Может, на обмен сгодишься". Но никакая разведка ничего не станет делать для агента, который занялся мошенничеством. Для Задова он так и останется спекулянтом, пытающимся любым способом спасти свою жизнь.
Караульный, который приносит хлеб, воду, постепенно привыкает к нему спрашивает:
— Ты откуда?
— Родом откуда? Или — как? — надо было как можно затянуть разговор, но слов не находилось. Произносил первые попавшиеся.
— Родом и так…
— Родом из Александровска-Грушевского. Сюда занесло из Новочеркасска.
— В тех городах я бывал, — отвечает караульный.
Дверца захлопывается.
На следующий день Шорохов спрашивает сам:
— Будь ласков, скажи хоть, где я сейчас?
— В Гуляй Поле.
— А что со мной будет, браток?
— Батька решит. Приедет, в минуту с тобой разберется. Повесить, расстрелять или при всем народе шкуру живьем содрать.
— Бывает и так?
— Что еще с мироедами делать?
Дверца захлопывается. Начинается еще один день. День, впрочем, что! Ночь. Вот когда трудно. К крохотности подвала, к удушливой его атмосфере, к тому, что валяешься на полу, Шорохов постепенно привык. Ночной холод отнимал последние силы. Все чаще думалось: "На что ушла жизнь? Ничего-то хорошего не было. Все ждал чего-то, ждал…"
Ночью к тому же становился слышен собачий лай, выстрелы. Звуки приходили откуда-то сверху. Расстреливают там, что ли? Обидно заканчивалась жизнь. В темноте, смраде. Нацарапать на стенке: "Был здесь такой-то". Кто-нибудь, может, прочтет. Какой в этом смысл? С ранней юности занимался не тем делом, к какому лежала душа. Бывало, еще рассвет не настал, мать трясет за плечо: "Сынок, на работу надо идти". Только и слышал: "Надо… надо…" Приучил себя этому слову подчиняться безоговорочно.
На какой-то день — десятый? двадцатый? Шорохов с числами давно путался — в подвал ввалился здоровенный дядька.
Света сквозь окошко проникало едва-едва. Все же разглядел: человеку этому лет сорок, он в шубе из черного собачьего меха, в белых бурках, в рыжей мохнатой шапке, бородатый. Караульный подставил ему под зад табуретку, ушел, запер дверь на засовы. Шорохов так и остался лежать на полу, хотя понял: следователь. Будет решаться судьба. Не забыли.
— Вонища, — сказал следователь.
Шорохов отозвался:
— Бьют и держат.
— И за какое место тебя теперь держат?
В голосе следователя было добродушие. Это ободрило Шорохова. Произнес:
— Отыскали… У нас, торговцев, говорят: "Базар дырку найдет".
— И каким ты товаром торгуешь?
Он спрашивал, конечно, не о торговле.
Ответил:
— Дело прошлое.
— Открещиваешься?
Надо было отвечать. Самое разумное — в том же иносказательном тоне, каким начал разговор этот следователь. Но что отвечать? Бить на жалость? Сказал:
— От себя не скроешься.
— Молодец. Пока еще стоишь крепко.
— Разве я стою?
— Так и я не стою.
— Вы сидите.
— Ты лежишь. Твое положение сейчас моего поустойчивей.
Допрос? Такой странный! Но только бы продолжить его. В разговоре всегда имеется шанс. Он это знает. Следователь, однако, встал, произнес:
— Нy, лежи, лежи…
Загремели засовы, Шорохов остался один. Что это было за посещение? Почему так внезапно оборвалось? Он в чем-то не так себя повел?
Примерно через час после этого снова открылась дверь. Вошли караульные. Трое. Один из них сказал:
— Вставай.
Шорохов спросил:
— Кто у меня перед вами тут был?
— Смерть твоя, — ответил караульный.
Что последует дальше, Шорохов себе представлял вполне ясно. Как только поднимется, пристрелят, либо поведут куда-то наверх. Конец будет тот же.
— Вставай, вставай!
Сил не было. Не то, чтобы встать, не мог даже приподнять головы.
Караульные в шесть рук взялись за него. Поставили на ноги. Отметил: без какой-либо грубости. Наверняка получили такой приказ. Когда выяснилось, что стоять он не может, едва шагнув, валится на пол, понесли. Тоже без грубости. Взяв под руки.
Едва вышли из дома — в светлый, снежный, ослепительно яркий мир, — голова Шорохова закружилась, оглушающий звон ворвался в нее, как удар. Очнулся на крыльце какой-то избы.
Увидев, что он открыл глаза, тихо поругиваясь, конвоиры втащили его в этот дом.
Оказалось: привели в баню. Был он в ней один. Мыться не мог. С лавки сполз, сидел на полу. Замечал: приоткрыв дверь, караульные поглядывают в его сторону.
Наконец, как видно, ожидание надоело им. Вошли в мыльную, окатили из бадьи горячей водой, подхватили под руки, вывели в одевальную. Там он увидел свою прежнюю одежду. Сразу ощупал подол нижней рубахи — агентразведовского удостоверения не было. Значит, перед расстрелом предстоял допрос в присутствии каких-то чинов. Потому-то его и отмыли.
Чувствовал он себя теперь много лучше. Настолько, что когда по дороге из бани караульные, сгрудившись стали закуривать, рванулся в сторону раскрытых ворот сарая, возле которых они оказались, затаился за створкой.
Караульные метались у сарая, кричали:
— Там ледник! Расстрелянных складываем!
— Выходи! Собак сейчас приведем. Далеко не уйдешь.
Вышел. Уйти он и в самом деле не мог. Ослабел. Сил хватило лишь на несколько шагов до створки ворот.
Бить не стали, повели дальше, приговаривая:
— Паскуда… Сволочуга… Хочешь, чтобы с нас головы поснимали?..
* * *
Теперь его привели в светлую горницу, где за накрытым столом (весьма изобильным, но вглядываться в подробности от напряжения и неожиданности был он не в состоянии: рябило в глазах) сидели три человека. Двоих он узнал: Задов и следователь, который приходил в подвал. Третьего — низкорослого, широкоплечего, с низким лбом — видел впервые.
— Знакомься, — с усмешкой сказал Задов, указывая как раз на этого человека, — Нестор Иванович Махно, — затем качнул головой в сторону следователя. — Михаил Михеевич Киселев… Ну а я — ты знаешь.
Караульные усадили Шорохова в кресло с подлокотниками, ушли. Задов пододвинул ему тарелку с кусками жареного мяса, граненый стакан:
— Ешь, пей.
— Пить не могу, — сказал Шорохов. — Развезет.
— Тогда только ешь, — согласился Задов. — Слушай, запоминай.
Если это был допрос, то опять же какой-то хитрый, начинающийся издалека. Как себя вести? Накинуться на еду? Сюда его привели не за этим. Махно смотрит пристально, хмуро.
Мелькнула и такая мысль: "Коли потом убьют, что мне жратва!" Сидел неподвижно.
Махно сказал:
— Первое. Мы никогда против народа не выступали. Советы для нас — вся жизнь.
— Верно, — поддержал Киселев.
— Второе. Обвинения в предательстве — ложь. Нас предавали. Это было. Мы лишь отстаивали свои права. В-третьих. В поддержку мироновского бунта (Самостийное, вопреки запрета Реввоенсовета Республики, выступление 24 августа 1919 года частей Донского казачьего кавалерийского корпуса Красной Армии под командованием Филиппа Кузьмича Миронова на фронт для борьбы с белогвардейцами. — А.Ш.) мы никаких шагов не предпринимали. В-четвертых, мы тоже за коммунизьм.
