Шарль только что доел второе пирожное. Близнецы мадам Льевр поделили третье между собой. Вошел Ян. Обливаясь потом, оперся на перекладину. Люк спросил, можно ли ему с братом поискать кота на втором этаже.
— Да. Вот ключи.
Испачканные шоколадом рты удалились.
— Ну что? — спросил Шарль.
Ян не ответил. Сел на табурет, с удрученным видом извлек последнее пирожное. Шарль забеспокоился:
— Я же тебе говорил. Твоя история — просто вздор. Вероятно, вокруг этих женщин даже опасно крутиться. Давай забудем и пообедаем вместе у меня, а потом спланируем наш уик-энд в Мегантике.
5
Иногда я ходила проверять письменные работы в кафе «Эсперанца», на углу Сен-Лоран. При небольшом везении массивные зеленые кресла, окутанные вьющимися растениями, оказывались не занятыми. Там имелись даже пуфики, на которые клиенты могли поставить ноги. Подавали булочки с финиками, овсяное печенье и фруктовые пирожные, вегетарианские чили и биологические чаи в разрозненных чашечках. В книжных шкафах — всякая всячина, как на бабушкиной ферме: солдатики, цветочные вазы, заполненные мячами для гольфа, молочники, стопки книг по уходу за собаками, садоводству, различным культурам, речи пап, описания банановых плантаций… Моя сестренка Скарабея, которую я по привычке еще считала маленькой, с обесцвеченными краской «Сахель» волосами, позднее ставшими красными, как ее губная помада, работала здесь по вечерам в субботу, подавала супы ночным посетителям.
Однажды в феврале я зашла в «Эсперанцу», сделала заказ:
— Черный вишневый чай, пожалуйста.
— Вы сестра Скарабеи? С ума сойти, как вы похожи. Что-то такое в лице, — сказала мне официантка с белокурыми, до пояса свисающими космами, в плотно облегающем платье в красную и черную полоску.
Я открыла свою сумку из козьей кожи. Изучив биографическую тему и узнав о Лоле и Пабло, Александре Грэхеме Белле и Хелен Келлер, ученицы представили затем свои письменные работы, в которых описывали жизнь одного из членов своей семьи. В то утро мне оставалось прочесть лишь одно сочинение: «Подлинная жизнь Леи Франк, моей бабушки». На плотной бумажной обложке был приклеен черно-белый портрет дамы со спокойным взглядом и черными, зачесанными назад волосами. На второй странице текст был написан от руки, без абзацев, просто в разрядку, очень густо.
«Десятого августа 1920 года у Моше-Шимона и его жены Эстер родилась девочка, которую назвали Лея. Она была шестым ребенком в семье. Жила в деревне Пекс, в Венгрии. Когда Лее исполнилось три года, она пошла в деревенскую школу. У нее было утреннее платье, а также платье на ночь, и оба со складками. Каждый год ее мама распарывала одну или две складки. Каждый день Лея работала с мамой в саду, собирая овощи в земле. В 18 лет Лея вышла замуж за Йосефа Паскуша. Потом у нее родилась прелестная девочка, которую назвали, как меня: Хадасса, а также Биньямин, очень славный мальчик. В 1942 году немцы заняли Польшу и сбрасывали повсюду бомбы, даже в Венгрии. Моя бабушка очень боялась и не позволяла детям выходить на улицу. Однажды немцы забрали Йосефа и Биньямина, и Лея очень сильно плакала. После этого она переехала к своей подруге, и все жили в одном доме в деревне. А как-то летом немцы пришли за моей бабушкой и ее дочкой Хадассой, которой едва исполнилось четыре года, и за остальными, но все они перебрались в большой лес под названием Собибор. Когда Лея попала туда, один человек сказал ей по секрету: „Не говори никому, что тебе двадцать четыре года, скажи, что всего двадцать, тогда у тебя будет больше шансов работать на правительство“. Так она и осталась жива во время мировой войны, а Хадасса — нет, потому что она умерла от холода. После войны моя бабушка приехала на корабле сюда и снова вышла замуж. Ее мужа звали Элеазар Франк. У нее родились еще три дочки (Мирьям, Сара и моя мама Тирца), а также крупный мальчик, Моше, он — отец Нехамы из нашего класса. Лея долго продавала ткани в магазине моего дедушки Элеазара. Я не знаю моего дедушку, он умер до того, как я родилась. Но Лею я очень хорошо помню. Потом она тоже умерла, это случилось в 2003 году. Когда я была маленькой, я очень любила ходить в ее дом на улице Дюроше, потому что она всегда дарила нам подарки. Больше всего на свете она любила видеть своих внуков. А больше всего ненавидела вспоминать войну. Даже мое имя все еще напоминает ей о войне, говорила моя мать. Бабушка много раз ездила в Майами, потому что там не бывает снега. Сегодня у меня есть еще дяди и тети, которых я очень люблю, они работают у Элии, продают очень хорошие ткани. Надеюсь, тебе понравился мой рассказ о жизни Леи Франк. До скорой встречи!»
Я прочла, перечитала, задумалась. Мне трудно было оценить эту работу.
— Хотите чего-нибудь еще? — спросила официантка.
Я посмотрела на часы и отказалась. Солнце освещало свинцовым блеском последние островки льда. Февраль подарил нам четыре почти весенних дня с температурой, поднявшейся выше нуля. Ослепленная светом, я перешла улицу Сен-Виатер, миновала книжный магазин, купила лепешку с кунжутом в Лавке, где несколько минут поболтала с Рафаэллой. Съежившись, запахнувшись, я заметила, что торговцы скалывали лед лопатами, затем расчищали вход, будто снега больше не будет. Продолжив свой путь, я повстречала несколько прохожих в весенних пальто и подростков с голыми икрами.
Десять минут чтения, во время которых я закончила проверять работу «Новая учительница», прошли, я раздала ученицам их биографические сочинения, и некоторые прочли нам свои тексты вслух. Сочинение Хадассы лежало на моем столе, потому что она отсутствовала. Во время перемены я скопировала на ксероксе «Подлинную жизнь Леи Франк», уцелевшей узницы лагеря Собибор, чья дочка упала в снег, совсем рядом с собаками. У меня душа не лежала к занятиям. Быть может, потому, что девочки-принцессы здесь не было. И я предложила выйти на улицу; ученицы обрадовались и пошли надевать свои сапожки.
— Ты всегда устраиваешь прогулки, мадам! Мне это нравится! — сказала Ити.
Мы спускались по лестницам парами, но на второй площадке Либи споткнулась, прокатилась по нескольким ступенькам и упала ничком, а очки ее отлетели на три метра. Я подбежала к слепышке, она плакала.
— Либи! Я здесь… Ты ушиблась?
Окружившие нас девочки стояли как вкопанные. Чтобы поддержать растрепанную ученицу, которая всхлипывала, сжавшись в комок, я позволила себе очень осторожно положить ей руку на плечо и почувствовала взгляд остальных, с недоумением оценивающих мой жест. Я попросила молчунью Трейни принести нам очки в зеленой оправе. Либи взяла их, вновь обрела зрение, села и еще долго плакала, вытирая нос рукавом.
— Ты можешь пошевелить ногой? — осторожно спросила я.
Лодыжка, даже с поддержкой, не двигалась.
— Покажи мне, убери на секунду руку, — посоветовала я.
— Посмотри, что у нее на лбу! — воскликнула Ити. — Шишка!
И тут я заметила синяк, который уже окрасил лоб до корней волос. Заплаканные глаза встревожились.
— О да, — подтвердила я мягким голосом, — вижу, тут совсем маленький синячок, но крови нет и не будет, Либи. Ты пойдешь с Трейни к Ривке, и она приложит тебе лед. Не волнуйся, через пять минут тебе уже не будет больно. Хорошо?
Трейни, не любившая прогулок и компаний, обрадовалась и протянула ей руку, Либи поднялась, шмыгнула носом, всхлипнула, затем повеселела. Коза отпущения останется в школе с подружкой, которая будет сидеть с нею классе и задавать ей всякие вопросы о происшествии; это будет подружка только для нее одной. «Вы будете гулять сколько минут?» — поинтересовалась пострадавшая.
Шестнадцать девочек в коротких пальтишках шли за мной по улицам Утремона, забитым колясками. Около Ван Хорна к нам подбежал кот, большущий кот, и цепочка изогнулась змеей. Направляясь к скверу, мы прошли мимо церкви, которую девочки связали со мной, изобразив пальцами крест (и полагая, что совершают очень, очень серьезный проступок).
— Мадам! Ты знаешь, что завтра Пурим? — спросила болтушка Ити, догнав меня впереди. — А ты его не отмечаешь?
— Нет, ты же прекрасно знаешь.
— Но у тебя ведь был Хэллоуин… — нерешительно добавила она тихим голосом. — Знаешь, мадам, Пурим — это праздник только для евреев. Завтра вечером все папы будут читать книгу Есфири. Я расскажу тебе, что это за история: жил-был король, который не любил евреев, и ему нужна была королева. Единственной девушкой, которая не хотела замуж за короля, была Есфирь, еврейка. Но король выбрал ее. Однажды его приближенный Аман заявил, что хочет истребить всех евреев. Король согласился, и Аман составил списки, чтобы послать своих солдат убивать евреев. Но Есфирь узнала дату, и в то утро, когда Аман собрался убивать, евреи уничтожили всех неевреев. Это особый день, и теперь его называют Пурим!
Вскоре мы вошли в сквер, и многие девочки помчались к ледяным горкам. Вместе с болтушкой и близняшками я принялась расчищать от тонкого мокрого снега скамейки напротив пустого пруда. Было тепло. Зима таяла, как снежный покров в апрельский день. Тополя и хвойные деревья стали черными и блестящими. Я сидела на одной скамейке, они — на другой, и «секреты евреев» переходили от сиденья к сиденью.
