Она не против была бы поглазеть на витрины, когда толпа несла её мимо, но подхвативший Мону поток сам по себе был удовольствием, а потом — никто ведь не останавливается. Мона решила удовлетвориться беглым осмотром — каждая витрина как новая вспышка красок… Одежда была точь-в-точь как в стимах, а некоторые вещи вообще таких фасонов, какие она нигде до сих пор не видела.
Моё место здесь, думала она. Мне всё это время надо было быть здесь. Не на рыбной ферме, не в Кливленде и не во Флориде. Вот оно, настоящее место — кто угодно может сюда приехать, и не нужен для этого никакой стим. Она ведь никогда не видела этой части города в стимах, той, где люди живут постоянно. А звезда вроде Энджи… Это — не её город. Энджи развлекалась бы где-нибудь в высоком замке с другими звёздами стима, а не здесь на улице. Но, Боже, как тут красиво, ночь такая яркая, вокруг струится толпа, несёт её мимо всех этих чудесных вещей, которые, если повезёт, сами упадут тебе в руки.
А вот Эдди это всё не нравится. Во всяком случае, он всегда трепался о том, как тут дерьмово, слишком много народу, квартирная плата слишком высока, слишком много полиции и конкурентов. Ну да, а выждал ли он хотя бы пару секунд, когда Прайор предложил сделку? А впрочем, она, кажется, знает, почему Эдди так собачится. Он провалился здесь, как-то по-чёрному влип или свалял дурака. Не то он сам не желает, чтобы ему об этом напоминали, а может, есть люди, которые не забудут ему напомнить, как только Эдди вернётся. Это явно слышалось в злости, с какой он отзывался об этом месте, точно так же, как Эдди ругал любого, кто сказал бы ему, что его гениальные планы не сработают. Каждый новый приятель, такой ловкач и умница в первый вечер, на следующий же день становился «полным придурком, беспросветным тупицей, ума ну ни на грош».
Мимо огромного магазина с классным стим-оборудованием в витрине — да уж, экипировка для асов — вся такая матово-чёрная, хрупкая, под сенью голографической Энджи, которая смотрит на прохожих с этой своей знаменитой, чуть печальной улыбкой. «Как они все скользят мимо!» Что да, то да — королева ночи.
Толпа-река вытекла на какую-то круглую площадь, место, где встречались четыре улицы, и закружилась вокруг фонтана. Мона брела, сама не зная куда, и её вынесло прямиком к фонтану — а люди вокруг растекались во всех направлениях без остановки. Не беда, и здесь тоже были люди, некоторые даже сидели на потрескавшемся бетоне чаши. В центре фонтана стояла статуя, мрамор выветрился, углы оплыли. Что-то вроде ребёнка верхом на огромной рыбине, а может, дельфине. Казалось, дельфинья пасть вот-вот готова выплеснуть водяную струю, — если бы фонтан действовал. Но он не работал. Поверх голов тех, кто сидел на краю чаши, Моне было видно, что в воде плавают размокшие факсы и белые пластиковые стаканчики.
Потом толпа у неё за спиной растаяла, отодвинулась изогнутой стеной тел, и тут на фоне фонтана вдруг отчётливо проступила — будто подсветку включили — троица, уставившаяся на неё с бордюра. Жирная девица с крашеными чёрными волосами, рот полуоткрыт, наверно, всегда такой, сиськи вываливаются из красного резинового корсета. Блондинка с длинным лицом и тонким синим шрамом помады, рука, похожая на птичью лапку, мнёт сигарету. Мужчина с поблёскивающими маслом руками, голыми, несмотря на холод, пересаженные мускулы камнями бугрятся под синтетическим загаром и неприличной тюремной татуировкой…
— Эй ты, сука, — с каким-то даже весельем окликнула жирная. — Н’деюсь, ты не с’-ик-бираешься к’го-то здесь подцепить?
Устало оглядев Мону, блондинка одарила её блеклой — «я тут ни при чём» — ухмылкой и отвернулась.
Будто чёрт на пружинках, с места вскинулся сутенёр, но Мона, повинуясь жесту блондинки, уже двигалась сквозь толпу. Он схватил её за руку, шов пластикового дождевика с треском разошёлся, и Мона локтями протолкалась обратно в толпу. Верх взял «магик» и… следующая картинка — она сознаёт, что до троицы уже больше квартала, приваливается к какому-то железному столбу и сползает по нему вниз, кашляя и обливаясь потом.
А «магик» вдруг опять — иногда такое случается — поставил мир с ног на голову, и всё кругом сделалось отвратительным. Лица в толпе казались загнанными и голодными, как будто всем им нужно срочно бежать по каким-то сугубо личным делам, а свет за стёклами магазинов стал холодным и жёстким, и все вещи в витринах были выставлены лишь для того, чтобы сказать ей, что ничего такого у неё никогда не будет. Где-то звенел голос, злой детский голос, нанизывающий непристойности на одну бессмысленную бесконечную нить. Осознав, чей это голос, Мона примолкла.
Левая рука мёрзла. Она опустила глаза; рукава не было, а шов на боку разошёлся чуть ли не до пояса. Сняв дождевик, она просто завернулась в него: может, тогда его жуткий вид будет не так заметен.
Волной задержанного адреналина нахлынул «магик», и Мона спиной оттолкнулась от столба. Ноги сразу подогнулись в коленях, и она ещё успела подумать, что вот-вот отключится… Но «магик» опять сыграл с ней одну из своих шуточек, и вот она сидит на корточках во дворе у старика, летний закат, слоистая серая земля искорябана чёрточками игры, в которую она играла… но теперь она просто прячется, без всякого дела, смотрит мимо массивных чанов туда, где в зарослях черники над старой покорёженной автомобильной рамой пульсируют светлячки. Из дома у неё за спиной льётся свет и доносится запах пекущегося ржаного хлеба и кофе, который старик кипятит снова и снова, пока, как он говорит, ложка не встанет; он сейчас там, читает одну из своих книг, переворачивает иссохшие, крошащиеся коричневатые листы, нет ни одной страницы с целым углом. Книги приносили в потёртых пластиковых мешках, и иногда они просто рассыпались в пыль у него в руках. Но если он находил что-нибудь, что ему хотелось бы сохранить, то доставал из ящика маленький карманный ксерокс, вставлял батарейки и проводил машинкой по странице. Она так любила смотреть, как из щёлки вылезают свежие копии, с их особым запахом, который быстро исчезал, но старик никогда не давал ей подержать ксерокс в руках. Временами он громко читал вслух с какой-то странной заминкой в голосе, как человек, пытающийся что-то сыграть на музыкальном инструменте, за который он не брался многие годы. Эти его книги, никаких историй в них не было… Что это за история, если у неё нет ни начала, ни конца и никаких анекдотов она тоже не рассказывает? Эти его книги… Они были как окна во что-то уж очень странное, старик никогда не пытался что-либо объяснить; должно быть, сам ничего в них не понимал… а возможно, не понимал никто…
Тут улица обрушилась на неё снова — больно и ярко. Мона потёрла глаза и закашлялась.
Глава 12
«Антарктика начинается здесь»
Я готова, — сказала Пайпер Хилл, с закрытыми глазами сидевшая на ковре в некоем подобии позы «лотоса». — Проведи левой рукой по покрывалу.
Восемь изящных проводков тянулись из гнёзд за ушами Пайпер к устройству, лежащему у неё на загорелых коленях.
Энджи, завернувшись в белый махровый халат, смотрела на светловолосую Пайпер с края кровати. Чёрный тестирующий модуль закрывал её лоб, как сдвинутая наверх глазная повязка. Энджи сделала, как было сказано, легонько проведя подушечками пальцев по грубому шёлку и небелёному льну скомканного покрывала.
— Хорошо, — скорее себе, чем Энджи, сказала Пайпер, касаясь чего-то на пульте. — Ещё.
Энджи почувствовала, как пальцы ощущают фактуру ткани.
— Ещё. — Снова настройка.
Теперь она уже могла различить отдельные волокна, отличить шёлк от льна…
— Ещё.
Её нервы взвизгнули, когда кончики пальцев, с которых словно содрали кожу, оцарапал стальной завиток шерсти, толчёное стекло…
— Оптимально, — сказала Пайпер, открывая голубые глаза.
Из рукава кимоно она извлекла флакон из слоновой кости и, вынув пробку, протянула его Энджи.
Закрыв глаза, Энджи осторожно понюхала. Ничего.
— Ещё.
Что-то цветочное. Фиалки?
— Ещё.
Голова закружилась от густых, доводящих до тошноты испарений теплицы.
— Обоняние в норме, — сказала Пайпер, когда поблек удушливый запах.
— Не заметила. — Энджи открыла глаза. Пайпер протягивала ей крохотный кружок белой бумаги.
— Только бы это была не рыба, — сказала Энджи, лизнув кончик пальца. Коснулась бумажного конфетти, подняла палец к языку. Как-то один такой тест Пайпер на месяц отвадил её от блюд из морских продуктов.
— Это не рыба, — с улыбкой ответила Пайпер.
Волосы, которые она всегда стригла очень коротко, создавали у неё над головой маленький выразительный нимб, оттенявший поблёскивание графитовых разъёмов, вживлённых за ушами. «Пресвятая Жанна в кремнии», — сказал однажды Порфир. Истинной страстью Пайпер, похоже, была её работа. Все эти годы она была личным техом Энджи, а кроме того, у неё сложилась репутация человека, незаменимого при улаживании всякого рода конфликтов.
