преподносится в романах реалистической традиции, в которых живописуются рост и трансформации изменчивых персонажей под влиянием их среды [Bender 1987: 1–2, 210–213, passim; Фуко 1999: 101]. Параллельно современная пенитенциарная система разработала градацию наказаний, заменивших собой преобладавшую в предшествующей уголовной системе смертную казнь, в соответствии с точкой зрения, что каждое конкретное преступление требует соразмерного наказания. Новые приговоры, вынесенные в соответствии с совершенным нарушением, воспринимались не только наказанием, но и необходимой коррекцией податливой личности преступника.
Досье тайной полиции сталинской эпохи отказалось от связных нарративов для объяснения трансформации социалистического гражданина во врага народа. Коммунистический дух, как и Советский Союз в целом, считался способным перескакивать через целые стадии развития; как пишет Халфин, «развитие… видели как серию качественных прыжков». Акцент на революцию сознания был, конечно, не нов, но теперь она рассматривалась как единичное событие, а не процесс [Halfin 2003:240]. К концу 1930-х годов критика постепенного личностного роста достигла своего апогея, и сталинский дискурс характеризовался наделением моральных качеств основополагающим значением [Halfin 2003: 262]. В конце концов он пришел к провозглашению существования только двух человеческих сущностей: доброй и злой [Halfin 2003: 254][82]. В результате этого переход от субъекта социализма к врагу социализма оказался неизбежно исполненным драмы. Те, чьи фальшивые личины срывались в ходе допроса, чтобы явить их порочную сущность, часто назывались двурушниками – словом, в котором отрицается четкое бинарное разделение преступления и невиновности. Как следствие, в досье сталинской эпохи уделялось мало внимания тому, чтобы подметить и зафиксировать каждый жест и расследовать каждое конкретное преступление для осуществления постепенного перехода, а вместо этого его составители усвоили опереточную манеру разоблачать, выдумывать и подделывать врагов.
Досье после Сталина: время слежки
Последовавшая за смертью Сталина критика Хрущевым перегибов предшественника привела к серьезным переменам в советской тайной полиции. Количество арестов сократилось, а осужденные начали возвращаться домой из лагерей. В Румынии «ослабление террора» наступило почти на десятилетие позже, после чего большинство выживших политических заключенных было амнистировано[83]. В это время содержимое архивов тайной полиции тоже переживало фундаментальный сдвиг. Со сворачиванием репрессий число арестов снижалось, а с ним и число следственных дел. В то же время относительные показатели оперативных дел росли[84]. Как мы уже знаем, в теории оперативные дела должны были обеспечивать основание для открытия следственного производства. Между тем к этому времени дела оперативной слежки порой стали растягиваться на целую жизнь, так и не приводя к арестам. Досье Николае Штайнхардта являются красноречивым примером подобного[85]. Их завели еще в конце 1950-х годов, когда за Штайнхардтом следили как за участником «Группы Нойки-Пиллата» в самом позорном судебном процессе над интеллигенцией, имевшем место в Румынии[86]. В 1959 году Штайнхардт был осужден на двенадцать лет тюрьмы, но был амнистирован, как и многие другие, в 1964 году. Его оперативное досье пополнялось докладами его сокамерников, пока Штайнхардт оставался в тюрьме и, с небольшими перерывами, до 31 марта 1989 года – дня, когда он умер, всего за несколько месяцев до революции, свергнувшей коммунистический режим. Досье лаконично окачивается записью телефонного разговора, в котором горничная Штайнхардта сообщает другу о его кончине[87].
Прогресс в технологиях стал второй основной причиной поразительного роста числа оперативных досье. В частности, в 1970-х годах наблюдался мировой бум производства средств наблюдения и их применения полицейскими службами[88]. Слежка за писателем-диссидентом Паулем Гомой, которую осуществляла румынская тайная полиция с 1972 по 1978 год, вылилась в как минимум двадцать томов досье, каждый не меньше двухсот страниц, всего более четырех тысяч страниц за шесть лет[89]. Характер досье Штайнхардта также резко изменился с 1972 года, когда тайная полиция установила «жучок» в его квартире, что позволило ей слышать каждый вздох подозреваемого[90]. Встроенный в телефон «жучок» собрал достаточно данных, чтобы заполнить целых две папки досье[91]. Без каких-либо комментариев, как и в случае остальных разговоров, досье передает ироничное предостережение Штайнхардта насчет телефонной прослушки, обращенное к его собеседнику и, вероятно, к слушателям из тайной полиции: «Поаккуратнее с этими телефонами; говоришь тут, а слышат где угодно. В этом суть телефона»[92]. И все же Штайнхардт и его собеседник продолжили говорить, а слушающие их – записывать. В тот период дела заполнялись подробными отчетами о ежедневных занятиях и расшифровками разговоров. По сравнению с этими досье и cinema verite[93] покажется фальшивкой, сконструированным образцом повседневности, который не может не выйти за ее границы.
Охватывая целые жизни в чрезвычайно детализированной манере, оперативное досье слежки производило бесконечные данные для характеристики. В противовес состряпанным на скорую руку, навешивающим ярлыки делам сталинской эпохи, оперативные дела более позднего времени часто имели целью создать близкий к интимному психологический портрет подозреваемого. Использование внедренных информаторов процветало как никогда: «Мы по-прежнему будем настаивать на вербовке индивидов, которые вхожи в ближний круг находящихся под наблюдением субъектов и в курсе их планов и преступных помыслов»[94].
Фото 4. Портрет Николае Штайнхардта из кадров слежки.
Марин Преда, один из крупнейших румынских писателей, не давал агентам отдохнуть благодаря своим многочисленным публикациям, трем женам и нескольким дюжинам школьных Штайнхардт, обозначенный как 1, смотрит в камеру так, словно знает о ее присутствии. Dosar de urmarire informativa № 49342, I 207, 20.10.1988. Fond Informativ (ACNSAS). Vol. VIII. P. 197 друзей[95]. Пытаясь найти потенциальных осведомителей и повод для шантажа, тайная полиция предприняла оперативную вылазку в родную деревню писателя, чтобы встретиться с его одноклассниками из начальной школы. Агенты вернулись с историей о том, как был шокирован Преда, случайно увидев гениталии собственного отца, когда тот мочился. Подкованные в области психологии специалисты провели комплексный анализ отношений писателя с женами, выдав такое заключение о его последнем браке: «…если взвесить все плюсы и минусы этого союза, то плюсов явно больше – как для Марина Преды, так и для литературы»[96]. Исследователи творчества Преды наверняка позавидовали бы подробной библиографии его работ и обзоров на них в его досье. Полиция регулярно запрашивала у литературного критика выжимку этих обзоров, которая зачастую и решала судьбу соответствующей книги. Ловко составленное резюме книжных рецензий на роман «Любимейший среди людей» (Cel mai iubit dintre pamdnteni, 1980) повергло бы в шок целые поколения румынских читателей, считавших его классическим образцом антиправительственного творчества:
Эта книга выступает лучшей пропагандой нынешнего руководства страны, чем любая идеологическая агитка, в первую очередь благодаря порицанию
