Болеслао был рад, что ему удалось застать этот новый Ретиро, гораздо более оживленный и демократичный чем прежний, который он знал в течение всей своей жизни (на протяжении сорока лет) и в котором теперь оказался бы еще одним пенсионером среди пенсионеров. Солдаты и сухопутные моряки из Морского министерства, так же как и няни с детьми, естественно, продолжали приходить в Ретиро. Но их почти не было заметно на фоне яростных музыкантов, спортсменов на уик-энд, подростков и посетителей грандиозных выставок.
На большом пруду меланхоличных гребцов, сидевших в лодках на приличном расстоянии от своих подружек и размеренно налегавших на весла, сменили своры юных особ, которые всегда заканчивали тем, что сталкивали кого-нибудь в воду. Но у Болеслао в парке были свои излюбленные места, куда он приходил постоянно: его как магнитом тянуло к холму с кошками и к площадке для катания на коньках. У кошачьего холма, недалеко от входа с О’Доннел, Болеслао мог простаивать часами, бросая еду животным (так же как во дворе своего дома, где он скармливал кошкам мясо, купленное как бы для себя). Ему нравилось наблюдать, как они вскарабкиваются наверх и спускаются, куда-то пропадают и возвращаются, едят и вновь отходят, воруя без какой-либо необходимости приглянувшийся кусок и унося его, чтобы съесть в сторонке. Кошка — это вор, потому что у нее воровская душа, и она должна немедленно спрятать то, что стащила, чтобы съесть в свое удовольствие. Кошка ни за что не уподобится простодушной собаке, съедающей пищу там, где нашла.
Болеслао любил кошек, особенно уличных или парковых, с зеленоватой или с неправдоподобно голубой шерстью, обитающих в просторном лесу Ретиро. Ему нравились все без исключения обычные европейские кошки (самой прекрасной на его взгляд породы всего этого вида) с треугольной головой, остроконечными ушами, поджарым туловищем и бархатно-мягкими когтистыми лапами.
Многие животные уже знали Болеслао, и при его приближении, почувствовав его запах, спускались со своей зачуханной, по мнению молодежи, пирамиды (еще более египетские, чем всегда, с загоревшимися зеленым, красным, рубиновым, золотистым, серебряным, голубым, металлическим, каменным огоньком глазами) и ждали мяса или рыбы от своего друга. Друга?
Схватив добычу, кошки убегали, но воспоминания о том, как они спускались с вершин (как голодные фараоны с дерьмовой пирамиды), помогали Болеслао хоть чем-то заполнить вечер. Самый настойчивый кот подходил к ногам и начинал тереться, изгибаясь всем телом и хвостом, выделывая трогательнейшие восьмерки между щиколоток, выпрашивая дополнительной еды и заранее благодаря. И этой благодарности бездомной кошки для Болеслао, списавшего себя за борт, оказывалось достаточно, чтобы беззвучно расплакаться.
Так что Болеслао, среди других уроков, усваиваемых им с возрастом, открывал/обретал вновь способность плакать.
На катке подростки вычерчивали размашистые и неуверенные эллипсы, сплетали из выполняемых фигур легкий и точный узор, становясь прозрачными во время скольжения. При падении видимая плоть возвращалась их телам. Болеслао, так же как и еще несколько одиноких пожилых зрителей, любовался этим представлением, облокотившись на металлическое ограждение.
Апрельское солнце греет как шаль. В августе оно припекает так, что кажется несешь кого-то на своих плечах. Находиться на солнце осенью — все равно, что тащить мешок айвы на спине. Зимнее солнце (в Мадриде всегда солнечно), как холодный нож из золота, вбитый между лопаток. Однако никакое солнце не могло помешать Болеслао часами наблюдать за юными фигуристками, наслаждаясь изяществом получившихся элементов; сопереживая, когда они падали; улавливая дуновение от их движения, подмечая, как разлетается от скорости грива волос или парусит короткая юбка в море солнца и ветра, создаваемого самой девушкой.
На катке он постоянно, как уже говорилось, искал Флавию, потому что она была единственным подростком, которого он знал, и потому что как-то сказала ему, что катается в Ретиро.
— Но тогда я должен подарить тебе коньки, Флавия.
— Об этом ни-ни! Моя мама не разрешает, чтобы мужчины мне дарили подарки. А моя мама хорошо разбирается в мужчинах.
— Я не мужчина, Флавия. Я всего лишь сосед.
Девочке такой выход понравился. Но Болеслао отдавал себе отчет, в каком качестве он выступает, и что он вовсе не хочет быть серым незаметным соседом. Хотя, с другой стороны, он как раз и был таким соседом.
Среди катающихся в Ретиро ему ни разу не удалось встретить Флавию. Однако все были похожи на Флавию, были Флавией. Когда нам не хватает одной-единственной женщины, все женщины мира заменяют ее, пусть даже только визуально. Возможно, благодаря свойственному им чувству принадлежности к некоему сообществу, говорил себе по этому поводу Болеслао. Они самаритянки и никогда не оставляют тебя в полном одиночестве.
Если стоять, облокотившись на металлическую поперечину, переступая с одной ноги на другую, становилось тяжело, Болеслао садился неподалеку на скамейку, чтобы о чем-нибудь поразмышлять или наоборот, чтобы забыться, ни о чем не думая, или чтобы о чем-нибудь вспомнить, что-нибудь пожевать (впрочем, он никогда ничего с собой не носил в отличие от некоторых одиночек, которые едят в парках), или просто, чтобы отдохнуть, продолжая издали, как зачарованный, смотреть замечательный, всегда разный, невероятный, неправдоподобный и вместе с тем абсолютно реальный спектакль в исполнении фигуристок (его глаз без малейшего труда исключал/выбрасывал из поля зрения подростков противоположного пола).
В один из вечеров Болеслао, опустив голову, разглядывал песок, блестевший как золото в лучах заходящего солнца, когда вдруг заметил, что кто-то подходит к нему и поднял глаза, немного ослепшие от золотого блеска песчинок. Стройная фигуристка приближалась восхитительно неуклюже, так как ей приходилось на роликовых коньках идти по песку, что заставляло активнее и чаще демонстрировать изящество точеных коленок, которые открывала короткая, обычная для этого вида спорта юбка. Болеслао увидел безукоризненной формы коленки девушки, летящую белую юбку, белые короткие носки, ноги, грациозно обезображенные коньками, но выше он ничего не различал, потому что ему мешало весеннее солнце. Девушка остановилась перед ним.
Это была Флавия.
— Привет, сосед, никак не ждала встретить тебя здесь.
У Болеслао остановилось сердце, и какое-то время, глядя на себя как бы со стороны, он соображал, сколько может протянуть человек с остановившимся сердцем. Так как оно не возобновляло своей работы, решил жить дальше без него. Приставил козырьком ладонь к глазам, закрываясь от солнечного света, и увидел юное, с изумительно правильными чертами лицо Флавии, ее очень коротко остриженные, но густые каштановые волосы, отливающие на солнце медью, «найк», обтягивающий торчащие соски, еще без грудей (Флавии тогда было около четырнадцати), голые руки, на которых вечерние лучи делали заметным нежнейший светлый пушок.
— Привет, Флавия. Я часто прихожу сюда. Так же как и все, кто на пенсии.
Флавия ненадолго присела рядом, и Болеслао почувствовал себя неловко, потому что видел только ее силуэт, в то время как она, наоборот, под беспощадным, еще достаточно высоко стоявшим солнцем во всех подробностях могла разглядеть всю неприглядность одиночества и старости, уже изуродовавшей его внешность.
— Но я прихожу сюда почти каждый вечер, Болеслао.
— Послушай, не знаю, почему я так тебе сказал, но, на самом деле, я здесь почти не бываю. Я не люблю фигурного катания. И поэтому никогда тебя не видел.
— И я тоже не видела тебя, хотя, разумеется, мы не обращаем внимания на зрителей, так как заняты своим.
— Ты хорошо катаешься, Флавия?
От Флавии, сидящей совсем близко, веяло молодостью, миром чистого пота и неистового сердцебиения. Его сердце все еще не билось.
— Катаюсь так себе. Но я не хочу стать фигуристкой. Катаюсь для удовольствия и потому что мама считает, что это полезно для здоровья.
— Не хочешь стать фигуристкой. А кем же ты хочешь стать, Флавия?
Флавия расшнуровывала один из своих коньков, левый, скрестив широко разведенные в стороны ноги. Со скамейки напротив (к счастью там никого не оказалось) были бы видны ее трусы. Сняв белый носок, она принялась массировать ступню — маленькую, ладную, хрупкую, белоснежную, скроенную больше из кости, чем из телесной плоти. Это была стопа, утрачивающая детскую бесформенность и обретающая четкость линии. Ее вид привел Болеслао в радостное возбуждение (это было все равно что присутствовать при превращении одного вида живой материи в другой, высший, — превращении, происходящем не в течение миллионов лет, а в течение миллионов секунд, старивших Болеслао как годы).
— Я не знаю, кем хочу быть, и для меня это неважно. Вы, взрослые, всегда спрашиваете об этом. А я хочу закончить учебу и все. А там посмотрим.