– Мы попросили проводить нас к Констанции. Мы еще не знали, что она умерла. Доктор сообщил нам это известие. Он тщательно подбирал слова, но… Я думала, что мама вот-вот потеряет сознание. Констанция умерла! Ее лучик солнца… Это казалось невозможным. Невозможным… Доктор оставил нас наедине с телом. Позже он показал нам маленькую карточку, на которой было написано имя Констанции. Это была «карта донора». Там было написано: «Я согласна с тем, что после моей смерти любые органы и ткани могут быть изъяты с целью трансплантации». Доктор пояснил, что Констанция носила эту карту при себе вместе с паспортом. Но несмотря на то, что в ней моя сестра изъявила свою волю стать донором, окончательное решение оставалось за нами, ее родными. Мои родители без колебаний согласились. Доктор заверил их, что операция будет произведена с максимальным уважением к Констанции и тело нам отдадут неповрежденным. Еще он сообщил, что для трансплантации заберут ее сердце.
Гаранс замолчала. Она была бледна. И все же нашла в себе силы улыбнуться мне.
– Я думала, что сердце Констанции пересадили женщине.
– А я был уверен, что получил сердце мужчины!
– Но как вам удалось нас разыскать? Нам сказали, что добровольное дарение органов – акт анонимный.
Я не ответил на этот вопрос.
– Значит, вам пришлось сделать что-то противоправное?
– В некотором роде. Но для меня это было очень важно.
– Почему?
И я залпом, без остановки выложил ей все то, о чем не осмелился сказать Жозефине. Глаза девушки широко распахнулись, губы приоткрылись от удивления. К концу моего рассказа она выглядела совершенно ошеломленной.
– То, что с вами случилось, – поразительно! – заявила она. – Не представляла, что такое возможно.
– И я тоже.
– Вы рассказали об этом своему доктору?
– Да. И он посоветовал мне навестить психиатра.
Она снова мне улыбнулась. Боже, как она была хороша!
– У меня есть ключи от квартиры Констанции, той, что на улице Лепик. Иногда я туда заглядываю. Провожу там час или ночь, смотрю на вещи, которые не могу выбросить, – ее кисточки, тюбики с красками, книги… Если хотите, можем туда сходить.
* * *
Квартира Констанции располагалась под крышей темного дома с фасадом, покрытым мелкими трещинами. Пока мы поднимались на седьмой этаж, я представлял себе, как она, длинноногая и энергичная, взбегает по этим ступенькам и не останавливается на верхней площадке, чтобы отдышаться. Сперва гость попадал в несуразную прихожую, а оттуда – в просторную и светлую гостиную. Через восьмиугольные слуховые окошки, усеянные каплями дождя, виднелись крыши Парижа. За округлой формы дверью оказалась еще одна комнатка – мансардного типа, с белыми стенами.
– Здесь она работала, – сказала Гаранс, открывая еще одну дверь. – Мы решили оставить ее такой, как она была.
Я ощутил знакомый запах скипидара. Мы оказались в мастерской, полной книг, специализированных журналов и газет. На полках – тюбики с красками, кисточки, растворители и масса самых разных инструментов, в том числе и для резьбы по дереву.
Гаранс указала на лампу, закрепленную на специальном штативе. С помощью ультрафиолетового света ее сестра выявляла следы ретуши, нанесенной на оригинальное полотно.
В углу комнаты я увидел миниатюрный стереомагнитофон и стопку компакт-дисков. Констанция любила джаз и блюз. Стены комнаты украшали постеры, фотографии, дипломы в рамках и несколько старинных картин.
Пока Гаранс рассказывала мне о работе сестры, я рассматривал кляксы краски на палитре, тюбики с экзотическими названиями – ализариновый красный, прусский синий, красный крапп-лак, фиолетовый «марсианский», обюссонский зеленый…
Получив диплом, Констанция довольно быстро вошла в число реставраторов, к чьим услугам наиболее охотно прибегали антиквары и сотрудники музеев. Ее ценили за серьезность, с которой она относилась к своей работе. Щепетильная и методичная, Констанция предпочитала не рисковать без крайней необходимости и относилась к живописным произведениям с огромным уважением.
В отличие от более дерзких коллег, она старалась максимально сохранить оригинал и никогда не позволяла себе забыть, что восстановление старинной картины – сложнейшая задача и реставратор рискует в любую секунду испортить ее красоту.
Два года она работала с самой известной группой реставраторов Флоренции, восстанавливая от повреждений, которые неизбежно наносит время, знаменитое полотно Паоло Уччелло – «Битва при Сан-Романо».
– Мне нужно вернуться на работу, – сказала Гаранс. – А вы побудьте тут еще немного. Я оставлю ключи, вы мне их потом занесете! До встречи!
Она ушла. Меня же охватило странное чувство. Я находился в месте, где эта женщина жила, работала, в ее квартире, которая совсем не изменилась и сохранила память о своей владелице, в то время как та умерла, превратилась в прах, в землю, в пепел, и тело ее растворилось во Вселенной… И только сердце ее продолжало биться. Во мне.
Я открыл платяной шкаф. Он был пуст, если не считать нескольких пуловеров и пары теннисных туфель. Чья это могла быть одежда? Констанции или ее сестры, которая время от времени приходила сюда? На рукавах одного пуловера, темно-красного, я заметил пятна масляных красок. Эта вещь наверняка принадлежала старшей сестре. Я прижался лицом к жесткой шерсти. Она оказалась пыльной, и я чхнул. И все же мой нос уловил едва слышный цветочный аромат духов.
Ванная оказалась пустой, кухня – тоже. Там пахло затхлостью. Вернувшись в гостиную, я попытался представить, как Констанция сидит на диване и болтает по телефону с сестрой или с друзьями, в то время как кот Мазаччо мурлычет у нее на коленях. Потом я отважился войти в ее спальню. Большой матрас, покрытый одеялом, был положен прямо на пол. Я представил ее укрытой этим одеялом, с закрытыми глазами и рассыпавшимися белокурыми волосами. На этой вот постели она спала, видела сны, занималась любовью…
Констанция умерла. Тем не менее я ощущал ее присутствие рядом. Я лег на матрас и уставился в потолок. Сколько раз она лежала так, как я сейчас? Уличные шумы здесь были едва слышны, через слуховое окно виднелся клочок серого неба. Ночью, должно быть, Констанция смотрела на звезды…
Рядом с постелью, на прикроватном столике, я обнаружил три книги: «Вилла «Грусть» Патрика Модиано, «Двадцать четыре часа из жизни женщины» Стефана Цвейга и «Алексис, или Трактат о тщетном противоборстве» Маргерит Юрсенар. На форзаце каждой книги черными чернилами было разборчиво написано имя – Констанция Деламбр, дата и место – соответственно, «Эрмитаж», июль 1983; Флоренция, ноябрь 1993; Рим, февраль 1987.
Я за свою жизнь прочел мало книг. Чтение требовало усилий, которые я предпочитал направлять на работу. Однако эти три романа заинтересовали меня, потому что Констанция перелистывала их, читала, восхищалась ими.
Поудобнее устроившись на постели, я открыл «Виллу "Грусть"». Стиль автора (о котором я никогда не слышал, хотя на четвертой странице обложки и говорилось, что в 1978 году он был удостоен Гонкуровской премии) показался мне каким-то неясным и скупым. Тут и там я находил подчеркнутые Констанцией фразы, восклицательные и вопросительные знаки на полях. Она словно заглядывала мне через плечо, чтобы довольствие, полученное ею от чтения, осталось пленником этих страниц, как четырехлистники клевера или засушенные розы, которые романтические юные девы забывают в любовных романах. Чем больше я читал, тем сильнее было впечатление, что мы с Констанцией ведем задушевный разговор.
На странице 36 был выделен отрывок в пару абзацев. Я прочел его не торопясь, вслух.
«В ее комнате, в «Эрмитаже», окно было открыто, и я слышал размеренный стук теннисных мячиков и отдаленные возгласы игроков. Если еще остались милые и внушающие доверие глупцы в белой спортивной форме, готовые перебрасывать друг другу мячик над сеткой, значит, земля еще вертится, и у нас есть еще пара часов отсрочки.
Ее кожа была усеяна едва заметными веснушками. В Алжире, похоже, шла война».
Мысль, что глаза Констанции когда-то задерживались на этих словах, этих фразах, растрогала меня. Если верить дате на форзаце книги, Констанция прочла его, когда ей было шестнадцать.
Я представил ее в тенистом саду «Эрмитажа» – в соломенной шляпке, наслаждающейся произведением Модиано. Счастливая и беззаботная Констанция подчеркивает ручкой фразы, которые ей особенно нравятся… И вот по прошествии тринадцати лет слова, подчеркнутые ее рукой, волнуют мою душу…
А чем я сам был занят летом 1983? Где я был? И где была моя семья? Моему сыну было тогда пять лет. Обычно в это время года они с Элизабет отдыхали в Динаре. Я приезжал к ним на выходные, а потом возвращался в Париж, радуясь вновь обретенной свободе. Каждую пятницу Элизабет встречала меня на железнодорожном вокзале. Она выглядела хмурой. Думаю, она догадывалась о моих «летних» изменах. И все же из окна поезда, увозившего меня каждое воскресенье в Париж, я видел настоящую «мать скорбящую». Каким далеким все это казалось мне сейчас…
