— Уже получены результаты повторного вскрытия? — спросил Селдом, когда мы шли к двери.
— Это тоже весьма интересная загадка, — ответил Питерсен. — Поначалу врачи, проводившие вскрытие, растерялись: они не обнаружили в организме следов ни одного известного вещества, даже начали склоняться к мысли, что речь идет о каком-то неведомом и незаметном яде, о котором они ничего не слышали. Но вот эту загадку мне, кажется, удалось разгадать, — сказал Питерсен, и я впервые различил в его глазах что-то похожее на гордость. — Преступник считает себя очень умным, но и мы тоже кое-что соображаем.
Глава 14
Мы вышли из полицейского участка, не обменявшись ни словом, и направились в сторону Карфакс-Тауэр.
— Мне надо купить табаку, — сказал Селдом. — Не желаете пройтись со мной до крытого рынка?
Я кивнул в знак согласия, и мы повернули на Хай-стрит, я по-прежнему хранил молчание. Селдом усмехнулся.
— Вы обиделись, что я не показал символ вам. Но, поверьте, у меня есть на то свои основания.
— Те, о которых вы говорили вчера в парке? Хотя сейчас, когда вы показали символ Питерсену… Все-таки никак не могу взять в толк, почему, если о следующем знаке узнаю еще и я, это как-то усложнит ход дела.
— Не усложнит, нет, но может… в определенной мере изменить развитие событий, — сказал Селдом, — хотя главная причина в другом. Мои догадки не должны повлиять на ваши. Точно так же я поступаю и с аспирантами: никогда не спешу изложить им свои выводы и даю время сделать собственные. Самое ценное в умственной работе математика — это когда ты сидишь в полном одиночестве и наступает некий миг, миг зарождения догадки, миг включения интуиции. Хотите верьте, хотите нет, но я больше надеюсь на вас, чем на себя… Думаю, именно вам проще набрести на правильное решение, ведь вы были там с самого начала, а начало, как сказал бы Аристотель, это половина всего дела. Я уверен: вы что-то зафиксировали в уме, хотя пока и сами не знаете, что именно… И главное, вы — не англичанин. В первом преступлении — матрица, это круг, он подобен нулю в натуральных числах, символ максимальной неопределенности, да, но он же в конечном счете все и определяет.
Мы уже зашли на рынок, и Селдом довольно долго выбирал в лавке у индианки-продавщицы смесь табаков. Женщина сидела на табурете и наклонилась вперед, обслуживая его. На ней было длинное шелковое одеяние, на лбу — кружок изумрудно-зеленого цвета. В левом ухе — серебряная серьга в форме кольца. Приглядевшись получше, я понял, что это змея. И тотчас припомнил, что Селдом говорил об уроборосе[22] гностиков, и, не удержавшись, задал ей вопрос о смысле символа.
— Шуньята,[23] — ответила она, чуть притронувшись к змеиной головке, — пустота и целостность.
Пустота каждой вещи по отдельности и целостность, которая их все объединяет. Трудно, трудно это осознать. Абсолютная реальность превыше всех отрицаний. Вечность, то, что не имеет ни начала, ни конца… перевоплощение.
Она тщательно взвесила на высокоточных весах табак и, передавая Селдому пакет, обменялась с ним парой фраз. Мы вышли через лабиринт лавочек на улицу и в арке увидели Бет. Она стояла у маленького столика с афишей театра Шелдона и раздавала рекламные листовки.
— Решено устроить благотворительный концерт, — объяснила она, — и теперь музыканты оркестра по очереди распространяют билеты.
Селдом взял в руки одну из программок.
— Концерт 1884 года с фейерверком из настоящих орудий в Бленхеймском дворце, — прочел он. — Боюсь, вам не удастся покинуть Оксфорд, хоть раз не побывав на концерте с фейерверком. Позвольте мне пригласить вас. — Он достал из кармана деньги и заплатил за два билета.
После поездки в Лондон у меня не было случая поговорить с Бет. Теперь я наблюдал, как она вписывает в билеты номера мест, и мне показалось, что она избегает моего взгляда. Во всяком случае, встреча явно ее не обрадовала.
— И мне наконец-то доведется услышать, как ты играешь? — спросил я.
— Боюсь, это будет мой последний концерт. — Ее глаза на миг встретились со взглядом Селдома, словно эту новость она еще никому не сообщала и не была уверена, что он встретит известие одобрительно. — В конце месяца я выхожу замуж и хочу попросить отпуск… Хотя вряд ли когда-нибудь вернусь в оркестр.
— Очень жаль, — сказал Селдом.
— Жаль, что я не буду больше играть или что я выхожу замуж? — спросила Бет и невесело улыбнулась собственной шутке.
— И то и другое! — отозвался я.
Они от души рассмеялись, словно моя реплика вернула им душевное равновесие. Я же, слушая их смех, вспомнил слова Селдома; я не был англичанином. Даже в этом их искреннем и внезапном смехе присутствовала некоторая сдержанность, словно подобную вольность они позволяли себе редко и понимали, что злоупотреблять такими вещами не следует. Селдом, конечно, мог возразить, что он шотландец, но все равно между ним и Бет, несомненно, было много общего: мимика, жесты, вернее, предельная экономность в использовании мимики и жестов.
Мы с Селдомом пошли дальше, и я указал ему на афишу, висящую на общем стенде, которую уже видел раньше у входа в библиотеку. Всех желающих приглашали на «круглый стол» на тему «Существует ли идеальное преступление?» с участием инспектора Питерсена и местного писателя, автора детективных романов. Название будущей беседы заставило Селдома на миг остановиться.
— Вы решили, что это крючок или наживка, брошенная Питерсеном? — спросил он.
— Нет, об этом я как-то не подумал.
— «Круглый стол» объявлен почти месяц назад, — ответил я. — И думаю, если бы они хотели подстроить ловушку, они бы вас непременно туда пригласили.
— Идеальные преступления… Есть книга, которая именно так и называется, и я в нее заглядывал, пытаясь установить параллели между логической наукой и расследованием преступлений. В книге описаны дюжины так и не раскрытых преступлений. Самое интересное — с точки зрения моих интересов, конечно, — это преступление одного врача, Ховарда Грина, которому удалось дать наиболее точное, на мой взгляд, определение задачи. Он решил убить жену и вел подробнейший дневник. Получилось воистину научное исследование того, какие нежелательные последствия может иметь реализация его замысла. Нетрудно найти способ убийства, при котором полиция не выйдет на след виновного. Он обдумал четырнадцать разных вариантов — некоторые из них и поныне кажутся замечательно хитроумными. Гораздо сложнее было вывести себя из-под любых подозрений. Настоящая опасность для преступника, считал он, кроется не в расследовании уже совершенных в прошлом поступков — тут все можно сделать чисто, уничтожив абсолютно любые следы или запутав их при подготовке к убийству, — нет, опасность представляли ловушки, которые ему будут расставлены в будущем. Истина, писал он, пользуясь почти что математическим слогом, неизменно одна, и любое отступление от истины всегда легко разоблачить и опровергнуть. На каждом допросе преступник будет знать, что именно он совершил, и каждое его алиби, даже тщательно обдуманное, будет включать долю фальши, которую при достаточном терпении и старании несложно обнаружить. Иначе говоря, доктора не устраивал ни один вариант плана: ни убийство чужими руками, ни симуляция самоубийства или несчастного случая… И тогда он пришел к окончательному решению: подсунуть полиции другого подозреваемого — очевидного, которого не придется долго разыскивать… Чтобы следствие тотчас и завершилось. Идеальное убийство, пишет он, не то, которое остается нераскрытым, а то, которое раскрывается, но виновным признают невинного.
— И что, он ее в конце концов убил?
— О нет, это она его убила. Однажды ночью она нашла дневник, разгорелась кошмарная ссора, она схватила кухонный нож в качестве орудия защиты и смертельно ранила мужа. Во всяком случае, так она заявила на суде. Суд, потрясенный записями в дневнике и фотографиями синяков на ее лице, пришел к выводу, что она убила мужа, защищая собственную жизнь, и оправдал ее. Так вот, это преступление попало в книгу именно благодаря ей. Через много лет после смерти женщины несколько студентов-графологов доказали, что дневник написан не рукой доктора Грина, нет, это искуснейшая, почти идеальная фальсификация. Почерк был не его, это они установили точно. И они же раскопали мелкую деталь, мелкую, но весьма красноречивую: после смерти мужа она тайно вышла замуж за человека, который делал копии с иллюстраций и старинных произведений искусства. Любопытно было бы узнать, кто из них двоих сочинял дневник, мастерски имитируя научный стиль. Они на самом деле проявили недюжинную смелость, даже дерзость, ведь дневник, который целиком, строка за строкой, зачитывался на суде, описывал и раскрывал во всех подробностях их собственный замысел, успешно приведенный в исполнение. Каково? Лгать, воспользовавшись истиной, раскрыв все карты, уподобившись иллюзионисту, которому помогает лишь ловкость собственных рук… Кстати, вам знаком аргентинский фокусник по имени Рене Лаван? Если вы видели его хоть раз в жизни, забыть это невозможно.
