* * * КОКОВИН ЕВГЕНИЙ СТЕПАНОВИЧ
Детство в Соломбале
Часть вторая
МОРСКАЯ ШКОЛА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЕРОЙ ТРУДА
На первой весенней рыбалке дед Максимыч простудился и захворал. Болезнь свалила старика в постель, и это, конечно, было для него большим горем. Обидно лежать на кровати и прогреваться малиновым чаем, когда вода в речках спала и проходит самое лучшее время рыбацкого промысла. Течение на Северной Двине и на Кузнечихе стало совсем кротким. Начались беломорские приливы и отливы: каждые четверть суток вода меняет свое движение - то вверх идет по реке, то вниз. Черемуха отцвела и завязала узелки для ягод. На дальних речонках кувшинки уже распластали на водной глади, словно на столе, широкие листья - зеленые блюдца. А пройдет неделя, другая - и водяные лилии раскроют свои чистые и нежные фарфоровые лепестки. Движимые беспокойным течением, будут покачивать крепкими головками ярко-желтые балаболки. На берегах у самой воды поднялась осока. Трава эта злая, коварная: сорвешь ее - руку до крови порежешь. В воде частый ситник встал и укрывает в своих зарослях пугливые утиные выводки. Птичьим пересвистом и пощелкиванием встречается утро в лесу и в прибрежных кустарниках. А вечером, когда лежишь у затухающего костра, назойливо тянется в тишине над самым ухом тончайшая комариная струна. Взмахнешь рукой - и сорвется струна, а полминуты спустя опять: з-з-з-з... Ничего нет более радостного и волнующего для рыбака, чем неожиданный и сильный, как взрыв, всплеск крупной рыбы. Тут остается только гадать: щука-злодейка за мелюзгой гоняется или красноперый язь на поверхности резвится? Впрочем, дед Максимыч в таких случаях долго не раздумывал и не гадал. - Греби, Димка, к тому берегу! - говорил он мне чуть слышно и лукаво подмигивал. - Сейчас возьмем ее, голубушку. Только тихо, не спугни! И вот из карбаса заброшен невод. Деревянные лопаткообразные поплавки, поддерживающие сеть в воде, расположились на реке полухороводом. А в середине, там, где у невода матица, чуть покачивается главный поплав, напоминающий маленькое седло. Мы с дедом вылезаем на берег. Дед тянет одно крыло невода, я - другое. Постепенно мы сходимся, торопливо вытягивая сеть. Главный поплав все приближается и приближается к берегу. - Ниже нижницу! - кричит дед и с ожесточением бросает ком глины в воду перед главным поплавом. Это для того, чтобы рыба, испугавшись, шла наутек и попадала в матицу. А матица - такой мешок из мелкой сетки в середине невода, из которого рыбе уже не выйти. Вдруг бац! Вырвалась рыба из воды вверх, сверкнула серебряной чешуей и перелетела по воздуху через поплавки - только ее и видели. - Ах ты, лихорадка, ушла ведь! - досадует дед, а сам, склонившись в воде, продолжает поспешно выбирать сеть. В крыле ему уже попалась не успевшая уйти в матицу белобокая плотва. И кто-то тяжелый и сильный буравит воду - окунь, а может быть, и налим. Эх, только бы не шмыгнул под нижницу, не перепрыгнул бы через верхницу! Разгораются рыбацкие страсти... И все это видит и переживает дед Максимыч, хотя он сейчас и лежит на кровати под дряхлым своим полушубком. Как диво дивное, стоит за окном светлая северная ночь. Наступил тот самый изумительный час, когда нет солнца, а заря заката слилась с зарей восхода. Не спится старому Максимычу. Думает он и сетует на свою болезнь. Привязалась она не в урочный час. Но все равно Максимыч ее пересилит, смерти не дастся. Добро бы год-два назад, когда жизнь была такая - хоть ложись да помирай. А теперь не то время, чтобы зазывать к себе старуху смертушку. Смотри, сколько заботы о старике! Перед маем заходил Николай Иванович и сказал: - Особым постановлением тебе, Андрей Максимович, Советская власть установила пенсию. И за квартиру теперь будете платить по самой малой норме, как семья героя труда и пенсионера. Да не Орликову, потому что отныне этот дом ему не принадлежит, а принадлежит коммунальному хозяйству, народу, значит. - Ну что ж, - ответил дед, - скажи спасибо Советской власти. Бывало отовсюду гнали безногого старика, едва на месте сторожа-фонарщика держали, а теперь Советская власть в герои труда произвела и пенсию назначила. Спасибо! Дед помолчал, с благодарностью глядя на Николая Ивановича, потом спросил: - Ну, как дела у нашей Советской власти? - Дел много, - ответил Николай Иванович. - Не унимаются враги. Польские паны на Украину полезли. Киев захватили. Вот с ними покончим да Врангелю шею сломаем, тогда жизнь будем устраивать. Много дела, Максимыч, очень много! - Как не много, - согласился дед, - все разрушено, сожжено. Война - она война и есть. Тут теперь сила великая нужна, чтобы все поправить. - А у нас такая сила есть, Максимыч. Партия наша, Советская власть, а с ними - народ. Эта сила все свершит! ...Однажды пришло деду письмо: "Андрею Максимовичу Красову". И в письме: "Дорогой товарищ Красов! Комитет профессионального союза приглашает вас на торжественное собрание, посвященное Международному празднику труда Первому мая". За всю свою долгую жизнь ни разу не был дед Максимыч на торжественных собраниях. Подумал: нужно идти, коли приглашают. Часа за два до начала собрался и отправился. В это время мы, ребята, наигравшись, сидели у ворот и разговаривали. Костя Чижов сказал, что морская школа для соломбальских ребят будет открыта осенью. Я показал друзьям книги, которые взял в детской библиотеке. Вспоминали картину - в этот день в кинотеатре "Марс" был дневной сеанс для ребят. Изменилась наша жизнь с тех пор, как прогнали из Архангельска американцев, англичан и белогвардейцев. Конечно, в жизни не все еще было хорошо, не все так, как нам хотелось бы. Был тяжелый двадцатый год. Дома мы ели прохваченную морозом водянистую картошку и хлеб с мякиной. Штаны у меня были, как говорится, заплата на заплате, а сапоги совсем развалились и "просили каши". У Кости Чижова и у Гриши Осокина одежда была не лучше моей. И все-таки мы чувствовали себя почти счастливыми. А Костя постоянно говорил: - Погодите, не вдруг Москва строилась! Вдруг к нашему дому подкатили дрожки. Возница, не сходя с дрожек, говорит нам: - Позовите-ка товарища Красова! - Дедушку, что ли? - спрашиваю я. - Его дома нету, на собрание ушел. - А какой он на вид? Может быть, я его догоню и хоть полдороги подвезу. - Догнать его очень просто, а узнать еще легче. На деревянной ноге он, старый и седой весь. Возница погнал лошадь и настиг деда Максимыча на полпути, уже у Кузнечевского моста. - Садись, дедушка! - Я так дойду. Непривычно на легковых кататься. Поспешай по своему делу. - Так у меня и дело - тебя на собрание доставить. - Меня? - Дед усмехнулся и махнул рукой. - Обознался ты, милый. - Нет, не обознался. Ты - Андрей Максимович Красов? - Я. - Тогда залезай поскорее. Мне еще надо за председателем потом поехать. Влез дед на дрожки и сам не верит тому, что происходит. Ведь вот так, из таких же дрожках, Орликов еще полгода назад катался. А теперь едет на них, как хозяин, дед Максимыч. Огляделся старик. Знакомых нет. Приметил вдали заводские трубы. Стоят мертвые, не дымят. Пароходы у причалов на приколе - жизни на них не видно. Дед Максимыч тяжело вздохнул. - Что вздыхаешь, дедушка? - участливо спросил возница. - Дак как не вздыхать! Суда-то без ремонта стоят, а на носу навигация. Все порушено, все разорено. Трудно поправиться! - Поправимся, дедушка, встанем на ноги, дай срок! Не тужи - завтра праздник. Вот на собрании все скажут, как восстанавливать будем. Приехал Максимыч на собрание, прошел в зал и сел на заднюю скамейку. Недолго посидел - попросили его поближе пройти, и не в первые ряды, а прямо на сцену пригласили. Усадили смущенного деда за стол, покрытый красной материей. Не успел он опомниться и разглядеть сидящих с ним в президиуме, как слышит - председатель собрания говорит: - На нашем собрании присутствуют старейшие моряки Архангельского порта Иван Васильевич Куликов и Андрей Максимович Красов. В зале моряки так захлопали, что и голоса председателя не стало слышно. Видит Максимыч: сидящий с ним рядом человек поднялся. Посмотрел дед ему в лицо. О, да ведь это же и есть Иван Васильевич Куликов, машинист, с которым Максимычу когда-то целую навигацию на одном судне плавать пришлось! Постарел-то как, приятель! По примеру Куликова поднялся со стула и дед Максимыч, разволновался, смотрит в зал на приветствующих его моряков и ничего не видит. Слезы, нежданные стариковские слезы застилают глаза и катятся по морщинистому лицу на усы и бороду. Садится дед Максимыч, наклоняет пониже голову, чтобы не видели люди его небывалой слабости, и думает: "До чего же ты, боцман, остарел! Слезу за глазами держать не можешь... Опозорился перед народом..." ...А три дня назад приходил доктор и осматривал деда. На своем веку Максимыч не лечился у докторов. В больнице только один раз побывал, когда ногу ампутировали. Докторам платить нужно, а этот ничего не потребовал, выписал микстуру и, кроме того, заявил: - Пришлем к вам на днях человека. Он мерку снимет, и закажем вам в Петрограде протез с металлическими шинами. Ваша деревяшка неудобна и даже вредна. - А по какой же это будет цене? - полюбопытствовал дед Максимыч. - Вам, как инвалиду-пенсионеру, потерявшему ногу и трудоспособность на работе, протез будет изготовлен бесплатно. Как потом стало известно, доктора вызывал отец Кости Чижова, узнавший от сына о болезни деда. Сколько забот о старике, сколько почета! Ничего похожего не знал Максимыч раньше, и ни за что на свете не хочет он теперь помирать, когда такую справедливую жизнь Советская власть налаживает. Жить захотелось, как никогда еще, кажется, не хотелось. И вдруг - болезнь, несносная, простудная, да еще в такое время, когда на рыбалку нужно ехать, натуру рыбацкую потешить, душу отвести. Лежит дед и вздыхает, досадуя на свою старость и на свою болезнь. А за окном проходит тихая и прозрачная, с запахами недалекого моря величественная северная ночь.
