— С Таней что случилось? — спросил он.
— С Таней у вас — ваши дела, а у нас с тобой — наши.
— Какие наши? — удивился Новиков, но повеселел: с Таней пронесло.
— Обыкновенные. Ты ко мне в дом приходил. Душу свою открывал? Биографию рассказывал?
— Говорил, да…
— Отцом прикрываешься?.. Матерью?.. Блокадой?.. Погибшими? Святым торгуешь?! Мол, и я тоже такого же рода-племени?.. Врешь!.. Свой, да порченый, был наш, да сплыл!.. Предал и продал!..
— Ты чего это? Чего орешь? Судья нашелся! Школьную историю рассказываешь: воевал, работал… Что было, то прошло.
— Очнись. «Ничто не забыто, никто не забыт!» Под этими словами твои лежат. Ты против кого идешь? На кого замахнулся? Против своих?
— Это каких своих? Конкретно?
— Ты меня тронул. Конкретно. И память. Нашу. Общую. Конкретно.
— Ты смотри — тебе не у станка стоять, просветили все же вас. Ты на себя погляди, что ты такое? Трудился, работал, войну воевал, детей народил?.. Так все живут — в любые времена, в любой стране. Чем хвастаешься? Добавь, что ты не воруешь и не грабишь на дорогах, тогда сразу памятник поставят за честность! А ты хоть раз подумал? Задал себе вопрос? Пошевелил мозгой, кроме телевизора и футбола? Кроме, как «на троих»? Не нравится? Потерпи, ты мне тоже комплименты говорил… Ты еще о чем-нибудь думал, отчего и почему?.. На собрании против хоть раз выступил? Поперек? Один?! Иль только скопом, с массой, народом, вслед за козлом? «Как все, так и я», «не хуже других». Да от таких, мой душевный, как ты, весь и вред, потому что, кроме водки и «ура», ничего больше не можем. И не умеем! Так?.. А спесь спасителя человечества, гегемона… Знаешь, что такое гегемон, проходили?
— Не любишь ты людей.
— За что мне их любить? За глупость? Душевность?.. Простоту, что хуже воровства? Не люблю, нет. Не буду скрывать. Поделюсь, так сказать, откроюсь.
— За себя отвечай.
— Давай отвечу. Ты только конкретнее: ты, как я понимаю, народ, рабочий класс, так сказать, совесть наша… Тебе что нужно, папаня? Что? Конкретнее! Не будем размазывать кашу или как это?.. Что я тебе должен?.. Скажи. Ты густо, ты смачно режешь правду-матку, по-нашему, по-рабочему. Я ведь пойму, тоже человек простой, жизненные проблемы очень «чуйствую» и по-нимаю.
Дронов смотрел на него не отрываясь.
Новиков чувствовал, что перегибает, но не мог удержаться: достал его этот старый пень, достал, и он теперь разряжался, облегчал душу.
— Ну что ты смотришь? Что надо-то, говори?..
Дронов молчал. И смотрел.
Нельзя было, не надо, но Новиков не сдержался — рассмеялся.
— Жалко мне тебя, — вдруг сказал Дронов.
— Ну…
— За предательство отвечать надо.
— Ну…
— Твоей смерти хочу. А то вы всех перезаразите.
Новиков откинулся на стуле.
— Ух, ты… Ах, ты — все мы космонавты!.. Как возвышенно! Откуда дровишки-то? Культпоход в театр состоялся? Смерти…
— Я тебе сказал.
— Ну, сказал.
Дронов опять сказал спокойно:
— Предупредил.
— Предупредил. Что дальше-то?
— Ты меня услышал?
— Ну, услышал. Услышал, услышал!.. Точно, был в театре. У меня тоже есть потребности, тоже морального свойства.
Дронов перегнулся через стол. Шепнул:
— Не дразнись. Успокойся. Перед смертью стоишь!
Новиков остановился.
— Помолчи, — тихо попросил Дронов.
Молча смотрели друг на друга.
— Ты успокоился? — опять тихо спросил Дронов.
— Успокоился.
— Ты меня услышал? Понял?..
Новиков смотрел на него. Прикидывал.
— Понял, — сказал он. — Логика есть.
— Ты готов?
Новиков посмотрел на Дронова: простой человек, работяга, простой рабочий человек… хороший простой рабочий человек — отец Тани.
— Готов, — сказал он.
Дронов встал.
— Тогда пошли, — сказал он.
И откинул плащ, чтобы показать оружие.
Удивление, изумление, даже уважение — вот что почувствовал Новиков, глядя на эти два коротких спиленных ствола и пытаясь прикинуть весь путь этого человека, который сидел перед ним, который еще мгновение назад казался до мелочи понятным и скучным и который неожиданно оказался собранным из другого материала. И не о выстреле думал он, не о выстреле в него, а о выстреле того человека, сможет ли он сделать последний, удивительный шаг, и он даже на какую-то секунду забеспокоился, а вдруг не сможет. Раньше он был железно, точно уверен, что не сможет. Не способен на это! Не бывает так! Хотя уже все предыдущее ни на что не было похоже.
Он перевел взгляд и увидел лицо Дронова, его глаза и тогда понял — всё. Так вот какие они, отцы! Вот почему они вытащили, выиграли эту страшную войну, которую по всей логике выиграть было нельзя. И Новиков даже испытал чувство гордости и подумал: я ведь тоже имею к этому отношение.
— Ты подумал, что ты делаешь? — выговорил Новиков. — Нажмешь с психа! Убери! Сейчас же! — вдруг закричал он.
Дронов раздвинул губы в усмешке.
— А ты трусоват.
Смотрели друг другу в глаза.
— Убери дуру, стыдно, люди смотрят. Что они подумают? У тебя же дети…
Дронов взял его за плечо, обернулся к столикам — там кто-то привстал.
— На место, это наши дела.
Придерживая рукой, он повел его вниз по спуску. Новиков продолжал улыбаться застывшей улыбкой и оглядывался на Дронова.
— Ты же взрослый человек. У тебя семья! Ты о ней подумай! Это ж — тюрьма! Возьми себя в руки!
Дронов уронил обрез. С правой ударил наотмашь.
— Ты что со мной делаешь?!
Поднял обрез, крикнул:
— Вставай! Вперед! Стой!..
Мальчишки, которые играли неподалеку в футбол, было остановились. Но один крикнул:
— Что стоишь? Пьяных не видел?
Они поиграли еще немного, и тут один опять остановился.
— Это не пьяные. Видишь, у мужика какая штука, вроде ружья? Счас как рванет, будь здоров!
— Жди, рванет.
— Рванет.
— Спорим?
Они все остановились и стали смотреть на взрослых, которых они уже успели научиться презирать.
— Повернись лицом, — сказал Дронов. — Прощайся! Молись своей вере.
И Новиков понял, что все! Все!.. Это — все!
И он увидел: там, наверху, в кафе, люди, эти идиоты, смотрят, как его, Новикова, сейчас будут убивать, и эти мальчишки с любопытством маленьких зверьков, и крик-ор с той стороны реки, со стадиона, там, видимо, забили гол или промахнулись, и этот большой несуразный человек перед ним, у которого все эти дни фантастически работали винтики, и вот он теперь стоит, определив все заранее: его, Новикова, судьбу и свою в дальнейшем — после этого. Конечно же, он уже придумал, что будет с ним — после, он, который так старательно, прилежно выговаривал свою дурацкую речь-приговор ему. И после этого… После чего этого?..
Он вдруг увидел, как там, в кафе, наверху, замахали руками и закричали:
— Милиция! Милиция! Скорее! Скорее!..
— Готов? — спросил Дронов и поднял оружие.
Голова у Новикова работала быстро, очень быстро, надо было жить! Надо было выжить!
— Милиция… — Он протянул руку.
И Дронов посмотрел туда, где никого не было, только река и пароход с танцевальной музыкой, а Новиков уже прыгнул, упал, покатился, вскочил и услышал этот сволочной выстрел… И его ударило… Он начал было подниматься, но рука провалилась куда-то, и он упал лицом в траву. И он крикнул, хотел или казалось. И больше не хватало сил набрать дыхание, а на животе было много-много крови, и весь дорогой костюм, недавно из химчистки, был вымазан. А этот человек — он все же смог выстрелить, смог — стоял теперь отвернувшись и смотрел в сторону реки.
Он упал и понял, что этот старый солдат из разведки, этот старый идиот, этот идеалист, пень, этот отец своей дочери покалечил его.
И он услышал мальчишеский возглас: «Попал!» И еще страшные слова, которые поразили его сознание, как будто уже никому в мире до него не было никакого дела.
— Я же говорил, что будет стрелять.
И Новиков понял: всё с ним, с Владимиром Новиковым, кончено… И ему вдруг стало легко, неожиданное облегчение и спокойствие охватили его.
— Отец, — выкрикнул он, прохрипел, выхаркал кровью. — Прости меня, отец!.. Прости…
Но тот… тот посмотрел на него и отвернулся.
Новиков хотел крикнуть еще, но кровь мешала, кровь — она пошла изо рта, через горло и мешала. И он пытался сплюнуть ее и рукой, пригоршней, собрать ото ртаи отбросить, а она мешала ему и мешала…
Дронов бросил ружье: он вдруг почувствовал, как все болит у него. Ему хотелось сесть на траву, его тошнило, но нельзя было, надо было стоять и так дождаться милиции, и кончить это дело — стоя.
Они, двое, сбегали от кафе, и револьверы прыгали в их руках.
— Стой! — кричал один, хотя он стоял и не двигался.
Мальчишки, сбившись в испуганную кучу, смотрели потрясенные, как взрослые выясняют свои отношения.
