Кроме того, тот факт, что еврейские журналисты, ученые, писатели и художники сыграли известную роль (из-за которой они стали объектами нападок, но которую нельзя отрицать) в «стране Обер Ост», не был случайностью административного или биографического характера. Концепции Гитлера или Гиммлера относительно предназначенного для германизации «восточного пространства» и тем более евреев изначально не нуждались в возложении на еврейских деятелей культуры функции «посредников». Здесь, как и во всем прочем, истребительный антисемитизм нацистского режима служил лишь радикальным проявлением всеобъемлющей и тоталитарной концепции истории, культуры и общества. Немецкая политика в Первую мировую войну была от этого еще крайне далека — даже в солнечной стране Эриха Людендорфа, в «стране Обер Ост».
5. Тайные соглашения и заговоры
Германская политика революционизирования России, политика, династическая бесцеремонность и радикализм которой выдавали «секулярную взрывчатую силу немецких притязаний на власть»{189}, выходила далеко за пределы всех территориальных аннексионистских планов. Уже в первых указаниях имперского руководства по поводу стратегии войны, обобщенных в «Сентябрьской программе» Бетман-Гольвега, центральное значение придавалось — помимо чисто военных операций — «разложению вражеской страны изнутри»{190}.
Роль Паке в этой игре не была чем-то из ряда вон выходящим. Почти все работавшие за границей корреспонденты немецких газет — причем именно либеральных и демократических изданий вроде «Франкфуртер цайтунг» или «Берлинер тагеблатт», еще пользовавшихся доверием в нейтральных странах, — в той или иной форме привлекались в качестве посредников и информаторов посольств или других учреждений и служб{191}. При этом речь шла не столько о должностных обязанностях, сколько о естественном переплетении задач и интересов.
Вместе с тем полуреальную, полувоображаемую немецкую политику по организации мировой революции в период мировой войны не следует переоценивать. В значительной степени она была порождена нуждами Германии, находившейся в изоляции, и носила скорее черты торопливой импровизации, чем продуманного плана по «захвату мирового господства». Рудольф Надольный, руководивший с начала войны «сектором политики» в отделе IIIb Генерального штаба, упомянул впоследствии в своих мемуарах среди «операций за границей» 1914—1915 гг. «освободительные движения в Финляндии, в Ирландии, в Грузии и Марокко, движение Сенуссии [в Ливии. — Г. К.], освободительные движения в Аравии и угрозу Индии»{192}. О ранних попытках разложения России рассеянный мемуарист просто забыл.
Действительно, львиную долю немецких денег и энергии, предназначенных для проведения подрывных акций, поначалу поглощали различные операции по дестабилизации Британской империи и французских колоний, тогда как на революционизирование российской империи отводились гораздо более ограниченные средства[37].{193} Однако затеянные востоковедом Максом фон Оппенхаймом и его разведывательным отделом «Восток» акции по дестабилизации ближневосточного пространства от Марокко через Египет, Судан и Эфиопию вплоть до Ирака, Афганистана и Индии были не более, чем частными эффектными операциями. Надольный с непревзойденным лаконизмом констатирует, что «объявлением священной войны мы мало чего добились», ибо «мусульманские народы едва ли обратили на это внимание, хотя она и пропагандировалась Турцией, т. е. султаном»{194}.
Некоторые из этих акций, например афганская миссия полковника фон Нидермайера и его близкого друга-соперника фон Хентига, цель которой состояла в революционизировании индийского субконтинента, могли бы послужить материалом для литературных эпопей. В своем же практическом значении они далеко отстали от контрмер британцев, например арабской миссии полковника Т. Э. Лоуренса{195}. То же относилось к операциям по спасению или возможному расширению колоний в «германской Восточной Африке» и на «немецком Юго-Западе», проводимым под руководством майора фон Леттов-Форбека, столь же героическим, сколь и безрезультатным{196}.
Едва ли более успешными, однако, были до весны 1917 г. и попытки организации подрывной деятельности в отношении царской империи, к тому же они постоянно перечеркивались усилиями по заключению сепаратного мира с Петербургом. Но в конце концов победила позиция младшего статс-секретаря,и в дальнейшем статс-секретаря Министерства иностранных дел Циммермана, который уже осенью 1914 г. в одном меморандуме указал, что сепаратный мир с Россией вряд ли будет чем-то большим, чем простое перемирие, а куплен он должен быть за счет ближайших союзников. Но, полагал Циммерман, для «войны до победного конца» против Англии, чего однозначно требовало «национальное чувство», без поддержки Австрии и Турции не обойтись. Поскольку мировую войну явно не удастся закончить одним махом, необходимо, по его мнению, на Западе (после контрудара на Марне) перейти к удержанию фронта. Тем энергичнее нужно форсировать решение в отношении Востока. Ибо там, как считал Циммерман, комбинированная политика войны и революционизирования могла бы привести к значительным успехам{197}.
В том, что немецкое кайзеровское правительство ради стратегии «разложения» царской империи было готово поддерживать даже таких радикальных противников монархической системы и любого гражданского строя, как большевики и прочие революционные социалисты, безусловно проявился макиавеллизм величайшего размаха. Но расчет на новую российскую революцию сам по себе не содержал ничего «неслыханного», скорее напротив. Ведь события 1905—1906 гг. были еще свежи в памяти, причем именно в их связи с внешним поражением и внутренними беспорядками{198}. С тех пор призрак второй, еще более радикальной революции уже не покидал территории России. Он играл определенную роль в озабоченных разъяснениях царя и его кабинета министров по поводу войны и мира и молчаливо учитывался в соображениях германского имперского руководства до войны, но уже в противоположном смысле. Так, Бетман-Гольвег в 1913 г. писал, что для того, чтобы спокойно спать, зная о соотношении сил у враждующих сторон, необходимо «уж очень сильно уповать на Господа Бога и рассчитывать на российскую революцию в качестве союзника»{199}.
Бетман и Рицлер
На примере личности Бетман-Гольвега и его ближайшего сотрудника и «референта по ведению политической войны» Курта Рицлера[38] можно продемонстрировать, насколько мало проект революционизирования России определялся образами «друг» или «враг» и культурным притяжением или отталкиванием.
Царская империя представлялась Бетману тяжеловесным полуцивилизованным колоссом, по отношению к которому он, несмотря на свои усилия по модифицированной реанимации бисмарков-ской политики равновесия, чувствовал уже не старопрусское сродство, но скорее нефанатичную антипатию. В апреле 1913 г., выступая в рейхстаге по поводу законопроекта по военному бюджету, он констатировал, что «с нашим российским соседом мы вообще не в состоянии соперничать в области гонки вооружений», и уж подавно с тех пор, когда «поразительное развитие экономики этой гигантской империи, обладающей неисчерпаемыми природными богатствами», еще раз скачкообразно повысило ее военные мобилизационные возможности. Это прозвучало столь же двусмысленно, как его якобы успокоительное заявление: «О каких-то непосредственных противоречиях в интересах между нами и Россией мне неизвестно. Германия и Россия могут работать над своим укреплением в экономическом и культурном отношениях, не вмешиваясь вдела друг друга. Славяно-германские противоречия не приведут к войне»{200}.
По-другому и все же очень похоже обстояло дело у его молодого помощника Рицдера, объехавшего Россию в первый раз в 1906 г. (возможно, под влиянием Паке, с которым он перед этим зимой посещал семинар Люйо Брентано в Мюнхене{201}). Рицлера сразу же покорили бесконечные просторы этой страны с ее нераскрытыми человеческими и материальными возможностями. Вполне в духе времени он вдохновлялся Достоевским, когда работал над своими политико-философскими исследованиями под характерным названием «Необходимость невозможного», где сформулировал принципиальный отказ от западноевропейской идеи государства. Интегристскую народническую идеологию Достоевского он транспонировал в псевдорелигиозную легитимацию современного империализма. Так, он писал: «Согласно этой идее… каждый народ стремится бесконечно расти, расширяться, господствовать и подчинять, стремится ко все большей консолидации и освоению все больших пространств, становясь целостной системой все более высокого ранга, пока вся Вселенная под его господством не станет чем-то органическим»{202}.
