К тому времени из Барселоны уже прибыла моя розовая блузка. Я планировала надеть ее с юбкой-шортами и кардиганом с вышитым гербом моего швейцарского интерната. Ну и обычные мокасины «Басс Виджун». Скоро мы с Гораном усядемся перед телевизором в нашем гостиничном номере. Мы вдвоем, только он и я, будем смотреть, как наши родители подъезжают к красной дорожке на машине, выбранной пиарщиком. Холодный, замкнутый Горан будет моим, и только моим, пока мы будем смотреть, как мама и папа позируют перед папарацци. Я планировала дождаться, когда они отъедут на безопасное расстояние, и заказать по телефону ужин pour deux, омара с устрицами и луковыми кольцами. На десерт я раздобыла у родителей пять унций генетически усиленной мексиканской сенсимильи. Да, логики мало: мои родители с пеной у рта выступают против кукурузы, которую подвергают облучению, расщеплению генов и прочим манипуляциям, но если речь заходит о марихуане, чем больше ученые с ней провозились, тем лучше. Какой бы гибридной ни была франкенштейновская травка, они запихивают эту клейкую вонючую резину в трубку и курят.
Если вы еще не заметили, для моих родителей нет полумер. С одной стороны, они опечалены, что детство Горана прошло в одиночестве, без всяких прикосновений. С другой – они постоянно касаются меня, тискают, обнимают и целуют, особенно когда вокруг папарацци. Мама ограничивает мой гардероб розовыми и желтыми тонами. Моя обувь – или милые балетки, или «мэри джейн». Моя единственная декоративная косметика – розовая помада сорока разных оттенков.
Видите ли, мама и папа не хотят, чтобы я выглядела старше семи-восьми. Официально я уже много лет во втором классе.
Когда у меня начали выпадать молочные зубы, они даже предложили мне болезненные протезы, которые киностудия «Фокс» заставила носить слишком рано выросшую Ширли Темпл.
В те дни, когда меня массировали, щупали и отшелушивали целые команды специалистов по эстетике, я жалела, что тоже не выросла без всяких прикосновений. В приюте за железным занавесом.
В этом году «Оскар» пришелся на мой тринадцатый день рождения. Вокруг моей мамы толпятся стилисты, раздевают и одевают ее, как огромную куклу, эксперты по макияжу экспериментируют, чтобы решить, какая тень лучше подходит к какому дизайнерскому платью. Парикмахеры завивают и распрямляют ей волосы. Мама предлагает мне сделать в честь дня рождения маленькую татуировку, Хелло Китти или Холли Хобби, – или проколоть пупок.
У отца есть эксцентричная привычка – покупать мне мягкие игрушки. И да, я знаю слово «эксцентричный», хотя еще не разобралась во всех тонкостях французского поцелуя.
Одному Богу известно, во что превратилась бы милая картинка Холли Хобби или Хелло Китти за следующие шестьдесят лет.
Мои родители почему-то думают, что все дети из стран третьего мира хотят стать такими, как они. Что мое детство должно быть таким, о котором мечтали они, с кучей бессмысленного секса, наркотиков и рок-музыки, татуировок и пирсинга. Все их сверстники думают схоже – и так беременеют дети, которых публика считает девятилетними. Отсюда парадокс одновременного разучивания детских стишков и методов контрацепции. Подарков на день рождения вроде диафрагм «Хелло Китти», спермицидной пены «Холли Хобби», трусиков с дыркой «Кролик Питер».
Пожалуйста, только не думайте, что мной быть весело. Моя мама говорит стилисту: Мэдди еще не готова к челке. Мэдди немножко комплексует по поводу своих бедер.
И не думайте, что мне дают сказать хоть слово. (А потом мама еще и жалуется, что я ничего не говорю.) Отец объяснил бы вам, что жизнь – игра, что нужно закатать рукава и что-то создать: написать книгу, станцевать танец. Для моих родителей мир – это битва за внимание, война за славу. Может, именно этим я восхищаюсь в Горане: он совершенно не суетится. Горан единственный из всех, кого я знаю, не ведет переговоры о продаже шести картин «Парамаунту». Не организует свою выставку в музее д'Орсэ. Не ходит на химическое отбеливание зубов. Горан просто есть, он никого не лоббирует, чтобы дурацкая Академия идиотских кинематографических искусств и глупых наук вручила ему блестящую статуэтку под аплодисменты миллиарда зрителей. Он не ведет кампании, чтобы захватить очередную долю рынка. Что бы Горан ни делал в отдельно взятый момент – сидел или стоял, смеялся или плакал, – он делает это просто. Как младенец, который понимает, что никто никогда не придет на помощь.
Техники обрабатывают маме лазерами верхнюю губу.
– Разве не здорово, Мэдди? Мы с тобой, только мы вдвоем…
Каждый раз, когда вокруг нас меньше четырнадцати человек, моя мама считает это уединением.
А вот Горан, один он или на виду у миллионов, любят его или ненавидят, Горан остается таким же. Быть может, это я больше всего в нем и люблю – что он так не похож на моих родителей. И на всех остальных, кого я знаю.
Горан абсолютно, совершенно НЕ НУЖДАЕТСЯ в любви.
Маникюрша с цыганским акцентом, вывезенным из страны, где брокеры анализируют фондовый рынок по голубиным внутренностям, полирует мне ногти, держа мою руку в своей. Через мгновение она поворачивает мою руку ладонью вверх и смотрит на новую розовую кожу на том месте, где я примерзла к дверной ручке в Швейцарии. Она ничего не говорит, эта пучеглазая цыганка-маникюрша, но удивляется тому, что на моей ладони не осталось морщинок. И моя линия жизни, и линия любви не просто оборвались – исчезли. Все еще держа мою руку в своих грубых, шершавых пальцах, маникюрша переводит взгляд с ладони на мое лицо и пальцами другой руки быстро касается лба, груди, плеч – крестится.
XVI
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Сегодня я нашла себе по телефону новую подружку. Она не умерла (пока), но я уже знаю, что мы будем самыми-пресамыми лучшими подругами.
Если верить моим часам, я мертва уже три месяца, две недели, пять дней и семнадцать часов. Вычтите это из вечности, и вы получите некое представление о том, почему столько пропащих душ впадают в безнадегу. Не хочу хвастаться, но я выгляжу довольно прилично, несмотря на здешние негигиеничные условия. В последнее время я тщательно соскребаю грязь со своей гарнитуры, хорошо протираю стул и только потом приступаю к звонкам.
Сейчас я говорю с пожилой затворницей из Мемфиса, штат Теннесси. Несчастная старушка уже много дней сидит дома взаперти и колеблется, проходить ли еще один курс химиотерапии, хотя ей становится только хуже.
Бедная дряхлая старушка ответила почти на все мои вопросы о жевательных резинках, скрепках и ватных подушечках. Я уже давно призналась ей, что мне тринадцать лет, я мертва и сослана в ад. Я убеждаю ее, что умереть – это очень легко, а если у нее есть сомнения, попадет она в рай или ад, нужно быстренько совершить какое-нибудь ужасное преступление. В аду, говорю я ей, происходит все самое интересное.
– Здесь Джеки Кеннеди Онассис. Вы ведь точно захотите с ней познакомиться!
Вообще-то в аду все Кеннеди, но это вряд ли поможет мне ее убедить.
И все-таки, несмотря на боль от опухоли и жуткие побочные эффекты, старушка из Мемфиса не уверена, что стоит расставаться с жизнью.
Я предупреждаю ее, что в аду не достигают никакого мгновенного просветления. Оказываясь в запертой грязной клетке, никто не хлопает себя по лбу и не кричит: «Ешкин кот! Каким же я был придурком!»
Никакие истерические выходки волшебным образом не прекращаются, а дурные привычки скорее усугубляются. Задиры остаются задирами, злюки – злюками. По сути, все продолжают творить те же гадости, из-за которых и получили билет в одну сторону.
И еще, предупреждаю я раковую бабушку, не ждите от демонов советов или помощи – если не будете постоянно давать им на лапу шоколадки. Демоны-бюрократы напускают на себя официальный вид, перекладывают какие-то бумажки и обещают, что пересмотрят ваше дело, но на самом деле все думают: раз вы в аду, значит, в чем-то виноваты. В этом смысле ад ужасно пассивно-агрессивный. Впрочем, как и земля. И как моя мама.
Если верить Леонарду, именно так ад ломает людей – позволяет пускаться во все большие и большие крайности, превращаться в злобные карикатуры самих себя, пока они наконец не осознают свою ошибку. Возможно, задумчиво говорю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.
Джуди Гарленд иногда страшнее любого демона или дьявола, с которыми вы можете столкнуться – все зависит от настроения.
Простите, вообще-то я не видела Джуди Гарленд. И Джеки О тоже. Ну соврала немножко: я ж в аду.
При худшем развитии событий, говорю я старушке, если слово на букву «Р» все-таки убьет ее и она окажется в огненной геенне, она должна меня навестить. Я Мэдди Спенсер, номер телефонного банка 3717021, стол двенадцать. Я ростом четыре фута девять дюймов, в очках и в суперклассных новых серебристых шпильках с ремешками на щиколотках.
Телефонный банк, где я работаю, находится в главном офисе ада, объясняю я умирающей. Нужно просто миновать Великий Океан Пролитой Спермы и свернуть налево у Реки Бурной Рвоты.
