Если бы вы спросили моего папу о выборе профессии, он бы сказал вам: главное – не идти навстречу сердечным приступам. В смысле, нужно экономить силы и не забывать расслабляться. Ни одна работа не бывает навсегда, так что расслабься и получай удовольствие.
Памятуя об этом, я позволяю себе отвлечься. Пока голодные живые пытаются увильнуть от моего опроса, хотят сбежать к остывающему жаркому, я спрашиваю себя: вела бы мама себя по-другому, если бы знала, что мне осталось жить меньше сорока восьми часов? Если бы она подозревала, что я скоро погибну, она по-прежнему подарила бы мне на день рождения этот позорный пакет сувениров со всяким люксовым дерьмом? Или все-таки настоящий подарок?
Расспрашивая голодных людей о том, какую зубную нить они предпочитают, я вспоминаю: когда я была совсем маленькая, я думала, что США будут и дальше добавлять к себе штаты, пришивать все новые и новые звездочки к флагу, пока не завладеют всем миром. В смысле, почему только пятьдесят? Зачем останавливаться на Гавайях? Мне казалось естественным, что Япония и Африка в конце концов тоже окажутся среди звезд нашего флага. В прошлом мы столкнули с дороги надоедливых навахо и ирокезов – и завели калифорнийцев и техасцев. То же самое можно сделать с Израилем и Бельгией и наконец достичь мира во всем мире. Когда ты ребенок, кажется, что когда вырастешь – станешь высоким мужиком или грудастой теткой, – все твои проблемы решатся. Моя мама в этом смысле так и не выросла: вечно покупает новые дома в разных городах. И так же папа: пытается найти детей, которые бы его ценили, во всяких страшных дырах вроде Дарфура или Батон-Ружа.
Беда в том, что проблемные дети спасенными оставаться не хотят. Братец из Руанды, которого я знала часа два, сбежал с моей кредиткой. Сестрица из Бутана за день приучилась глотать ксанакс, услужливо предоставленный матерью – и быстро стала наркоманкой. Всякая радость недолговечна. Даже наши дома в Гамбурге, Лондоне и Маниле пустуют – легкая добыча взломщиков, ураганов и пыли.
А Горан… Что ж, судя по тому, чем окончилось это усыновление, трудно назвать его спасение Великим Успехом.
Да, я замечаю ошибки в рассуждениях родителей, но если я такая вся из себя талантливая и одаренная, почему я прочитала из всех писателей только Эмили Бронте, Дафну Дюморье и Джуди Блум[18]? Почему я раз двести проглотила «Эмбер»? Серьезно, если бы я была супер-пупер-умная, я была бы живой и стройной, а моя история выглядела бы как эпический роман, отдающий дань уважения Марселю Прусту.
Однако я сижу в аудиогарнитуре и расспрашиваю очередную живую дуру, какого цвета должны быть ватные подушечки, чтобы подойти к цветовой гамме ее ванного интерьера. Я прошу ее оценить разные оттенки блеска для губ по десятибалльной шкале: теплый мед, шафрановый бриз, океанская мята, лимонное сияние, голубой сапфир, кремовая роза, терпкий янтарь… и хреноклюква.
Насчет моей проверки на детекторе лжи Бабетт говорит, что пока можно не напрягаться. Сведение результатов может занять целую вечность. Пока не пришел ответ, говорит она, главное – не делать резких движений и спокойно сидеть на телефоне.
За несколько столов от меня Леонард расспрашивает кого-то о туалетной бумаге. Рядом с ним сидит Паттерсон в футбольной форме, интересуется чьим-то мнением о средстве от комаров. Чуть дальше Арчер прижимает наушники к щеке, чтобы не испортить синий ирокез, и проводит опрос общественного мнения по поводу кандидатов на какой-то политический пост.
Если верить Бабетт, в аду оказываются девяносто восемь целых три десятых процента юристов – а фермеров всего двадцать три. Прямой дорогой в ад идут сорок пять процентов магазинных продавцов и восемьдесят пять процентов программистов. Может, какое-то незначительное количество политиков и возносится на небеса, но со статистической точки зрения в геенну огненную падают все сто процентов. То же можно сказать о журналистах и о рыжих. Все, кто ниже пяти футов одного дюйма, чаще попадают в ад. И все, у кого индекс массы тела выше 0,0012. Бабетт выпаливает цифру за цифрой, и я уже готова поклясться, что она аутистка. Оказывается, когда-то она обрабатывала бумаги поступающих душ. А теперь Бабетт может сказать, что в аду в три раза больше блондинок, чем брюнеток. Люди, которые учились после школы хотя бы два года, почти в шесть раз чаще оказываются проклятыми. Как и те, чей годовой доход составляет больше семизначного числа.
Я прикидываю, что вероятность навечно воссоединиться с мамой и папой составляет процентов сто шестьдесят пять, не меньше.
И нет, я понятия не имею, какой вкус у хрено-клюквы.
В наушниках трещит голос какой-то старушки. Она нудит о вкусе жевательной резинки под названием «Буковый орешек», и я уверена, что даже через телефон слышу вонь мочи ее девятисот кошек. Старческое дыхание, влажное, с электрическим треском, сипит и хрипит в старом горле. Она шепелявит плохо подогнанными протезами, кричит, потому что почти оглохла от старости, и отвечает на большее количество вопросов, чем все, кому я звонила. Мы уже на двенадцатом уровне, четвертой теме, семнадцатом вопросе: зубочистки с ароматом.
Я спрашиваю: могла бы она купить зубочистки, искусственно обработанные так, чтобы иметь привкус шоколада? А говядины? А яблок? Потом я осознаю, как бесконечно одиноко должно быть этой старушке. Наверное, я единственный человек, с которым она общалась за весь день, и она позволяет мясному хлебу или рисовому пудингу разлагаться прямо у себя под носом, потому что больше изголодалась не по еде, а по общению.
Даже если работаешь в телемаркетинге, не показывай, что тебе это так уж нравится. Если не будешь выглядеть несчастной, демоны посадят тебя рядом с любителем посвистеть. А потом – с любителем попукать.
Из ответов на вопросы, которые я уже задала, я знаю, что старушке восемьдесят семь лет. Она живет одна, далеко от соседей. У нее трое взрослых детей, которые живут больше чем в пятистах милях от нее. Она смотрит телевизор семь часов в день, а за последний месяц прочитала четырнадцать женских романов.
Просто чтоб вы знали: прежде чем решите заняться телемаркетингом вместо интернет-порнухи, учтите, что мерзкие Извраты Извраткинсы, которые одной рукой шлют вам эсэмэски, а другой самоудовлетворяются – эти по крайней мере не разобьют вам сердце.
В отличие от патологически одиноких стариков и калек, которым вы будете задавать вопросы о средстве для мытья бокалов.
Слушая эту грустную старушку, я очень хочу утешить ее, сказать, что смерть не так уж плоха. Даже если Библия права и легче всунуть блюдо в игольное ушко, чем попасть в царство небесное, в аду не так уж плохо. Конечно, тебе угрожают демоны, да и пейзаж отвратный, но можно завести новые знакомства. По коду 410 я вижу, что она живет в Балтиморе, так что даже если она умрет и сразу попадет в ад, где ее немедленно расчленят и слопают Пшезполница или Ям Кимил, ее не постигнет большой культурный шок. Может, она и разницы не заметит. Ну, сначала.
Еще я очень хочу сказать ей, что если она любит читать, то ей очень понравится быть мертвой. Читать почти все книги – абсолютно то же самое, что быть трупом. Там все такое… завершенное. Да, Джен Эйр – вечная героиня без возраста, но сколько раз ни читаешь эту проклятую книгу, Джен всегда выходит замуж за уродливого и покалеченного огнем мистера Рочестера. Она никогда не поступит в Сорбонну, чтобы получить степень магистра по французской керамике. Она не откроет в Гринвич-Виллидж Нью-Йорка дорогое бистро. Перечитывайте Бронте сколько угодно, но Джен Эйр никогда не пойдет на операцию по смене пола и не выучится на суперкрутого убийцу-ниндзя. Очень печально, очень глупо, что она считает себя реальной. Джен всего лишь чернила на бумаге, но честно и искренне верит, что она живой человек. Думает, что у нее есть свобода воли.
Я слушаю, как восьмидесятисемилетняя старушка жалуется на свои болячки, и очень хочу посоветовать ей взять и умереть. Отбросить коньки, и все. Забыть про зубочистки. Перестать жевать резинку. Больно не будет, честное слово.
Вообще-то смерть весьма улучшает самочувствие. Возьмите меня, хочется сказать: мне всего тринадцать, а смерть – это чуть ли не самое лучшее, что когда-либо со мной произошло.
Только пусть заранее наденет практичную обувь темного цвета на низком ходу.
Слышу чей-то голос:
– На вот.
Рядом стоит Бабетт со своей сумкой-подделкой, в короткой юбке и с грудями. В одной руке у нее пара туфель на шпильках.
– Взяла у Дианы Врилэнд. Надеюсь, твой размер.
Она кладет их мне на колени.
Старушка из Балтимора все еще всхлипывает.
Туфли из тонкой блестящей серебристой кожи, с ремешками на щиколотках и пряжками со стразами. Шпильки-стилетто такие высокие, что мне больше не придется ходить по тараканам. Я никогда таких не носила, потому что выглядела бы старше, а значит, моя мама казалась бы более старой. Идиотские туфли. Глупые, неудобные, непрактичные и слишком официальные. И ужасно, ужасно взрослые.
