— Ну естественно, — мрачно бормочу я.
Поставив машину на парковочный тормоз, Джонатан выключает зажигание, затем пристально смотрит на меня. Его кадык дёргается от судорожного глотка.
— Я прочёл тот любовный роман, который купил в книжном.
Я смотрю на него искоса, удивлённая и… заинтригованная.
— Оу?
Он кивает.
— Он оказался хорошим. Это не Остин, но…
— Прекрати, — я шутливо ударяю его по твёрдому, как камень, бедру, испытывая странное чувство дежавю. — Прекрати дразнить меня!
Уголки его губ приподнимаются почти в улыбке, прежде чем она исчезает, оставляя только тишину и густой, тяжёлый заряд в воздухе. Джонатан сжимает челюсти. Его глаза всматриваются в мои.
— Они очень разные, — говорит он. — Пара в этом романе.
Я киваю.
— Противоположности, по сути.
— Но… — его взгляд скользит вниз к моим губам. — В конечном итоге у них всё складывается. Это сердце их связи, их притягивают различия друг друга, они прикладывают усилия, чтобы сократить расстояние между ними, не теряя себя. Они… растут. Вместе. И более глубоко постигают своё истинное «я».
Моё сердце бешено колотится, ударяясь о рёбра. Будь он проклят за то, что сказал это так идеально.
— Вынужденная близость тоже помогает, — говорю я тише, почти шёпотом. — Торчать в карете несколько дней подряд, в гостинице всего с одной доступной комнатой и…
— Только одна кровать, — говорит Джонатан, и его кадык дёргается при очередном глотке. — Я читал об этом. Это популярный приём. Я могу понять, почему.
— Ну естественно, ты читал о приёмах в любовных романах.
— Я читал всё об этом чёртовом жанре, — его пальцы барабанят по рулю. — Я ничего не делаю вполсилы, Габриэлла.
— Да… — я вглядываюсь в его лицо. — Да, ты не такой.
Рука Джонатана стискивает руль. Его челюсти сжимаются. И затем внезапно он распахивает свою дверцу.
Я моргаю, выходя из оцепенения. Затем я понимаю, что он собирается сделать. Проклятье. Он откроет мне дверь и снова будет вести себя по-рыцарски. Я не могу с этим справиться, учитывая, что один контакт ладоней так меня возбудил, что я ёрзала на своём сиденье всю дорогу домой.
Я хватаюсь за ручку, отчаянно желая опередить его, но Джонатан уже там, открывает мою дверцу, а затем снова протягивает мне руку. Я смотрю вниз на сугроб у своих ног, который мне нужно преодолеть. Неохотно я беру его за руку и пытаюсь не обращать внимания на электрический жар, который проходит сквозь меня, распространяясь от наших сцепленных рук до кончиков моих пальцев на ногах.
Перепрыгнув через сугроб, я с глухим стуком приземляюсь в рыхлую мягкость, затем смотрю на небо и сахарную пыль матери-природы, падающую на нас. Я выставляю язык и улыбаюсь.
Снег пробуждает во мне ребёнка. Чудо. Я никогда не перестану любить его.
Толстые холодные хлопья падают мне на язык. Я мурлычу от удовольствия, затем медленно открываю глаза. Джонатан пристально смотрит на меня.
— Что такое?
— Твоя способность радоваться, — тихо говорит он. — Это… вдохновляет.
Комплимент от Джонатана Фроста. И не просто какой-нибудь комплимент, а такой, который заставляет моё сердце чувствовать себя замеченной и сияющей, как свет свечей, льющийся из окна тёмной, холодной ночью.
Моё зрение затуманивается от подступающих слёз. У меня перехватывает горло.
— Ты не думаешь, что это глупо?
Он качает головой.
— Нет.
— Странно? Причудливо? Инфантильно? — шепчу я. Просто подборка тех слов, которыми меня называли, когда моё счастье выплескивалось на тех, кому казалось, что это «перебор».
Медленно приближаясь, хрустя снегом под ботинками, он смотрит мне в глаза.
— Нет, Габриэлла. Я не думаю, что это глупо, или странно, или причудливо, или инфантильно — держаться обеими руками за лучшие стороны того, кто мы есть, когда мы молоды, и не позволять жизни отнять это у нас. Я думаю, это храбро и круто, и не восхищаться тобой за это невозможно настолько, что аж раздражает.
Костяшки его пальцев касаются моей щеки, и мои глаза начинают закрываться. Это кажется таким ошеломляюще правильным, но я могу думать лишь о том, что это абсолютно неправильно.
В этом нет никакого смысла. Джонатан Фрост не выражает привязанность и не нежничает. Он не зачитывается любовными романами, которые я люблю, и не смотрит на меня с желанием, горящим в его глазах. Он не держит меня за руку, не согревает и не смотрит на меня так, словно всё, чего он хочет в этом мире, находится прямо перед ним.
И всё же он здесь — большие грубые ладони нежно обхватывают моё лицо, он близкий, спокойный и сосредоточенный, его взгляд прикован к моим губам. «Мне нужно поцеловать тебя, — говорит его взгляд. — Так сильно».
Я смотрю на него снизу вверх, пока его большие пальцы обводят ямочки на моих щеках, пока тепло исходит от его тела, такого близкого к моему, что наши бёдра соприкасаются, наши груди соприкасаются, когда мы оба делаем глубокий вдох. Я чувствую это притяжение к нему где-то внизу живота и опасно выше, там, где моё сердце бьётся о тугой узел чего-то, что я слишком боюсь даже начинать анализировать.
Я никогда не сталкивалась с таким абсолютным непониманием чего-либо — как сильно я хочу Джонатана, как глубоко я изнываю по нему. Но, может, именно поэтому это и должно произойти — чтобы развеять напряжение, разорвать запутанные узы вражды, которые связывали нас последние двенадцать месяцев. Может, поцелуй — это всё, что нам нужно. И тогда я освобожусь от этой пытки.
Когда я выдерживаю его взгляд, он понимает, о чём я ему говорю: «Мне это тоже нужно».
Мои ладони скользят вверх по его груди, слегка касаясь ткани. Джонатан смотрит на меня сверху вниз, тёмные ресницы опущены, прикрывая глаза цвета зимней зелени, а рот, который так часто был сжатым и суровым, теперь соблазнительно приоткрыт.
— Я не должен этого делать, — хрипло говорит он, так тихо, что я почти не слышу его. — Пока что нет.
Я не понимаю, что он говорит, но я уже за гранью здравого смысла, за гранью мысли. Я хочу лишь освободиться от этой муки желать его, которая впилась в меня зубами, и заставить её отпустить меня. Я собираюсь выцеловать её из своего организма. Это должно сработать.
Джонатан наклоняется ближе, несмотря на свои слова, а я приподнимаюсь на цыпочки, и, наконец, наши губы соприкасаются, нежно, затем глубоко. Я вдыхаю его, и это чистое возбуждение, как глоток бодрящего воздуха во время спуска с заснеженной горы. На вкус он как густой шоколад и прохладная вода, и — Боже милостивый — его язык касается моего, и у меня подкашиваются колени. Я обвиваю руками его шею, запускаю пальцы в густые шелковистые пряди его волос, а его руки обхватывают меня, и мы прижимаемся друг к другу, грудь к груди, сердца колотятся.
Склонив голову набок, Джонатан углубляет наш поцелуй, пока тот не становится горячим и скользким, отчаянным танцем, который бьётся в ритме «да» и «ещё» и «не останавливайся». Его пальцы впиваются в моё пальто, и он прижимает наши бёдра друг к другу. Я задыхаюсь, чувствуя, что он толстый и уже наполовину твёрдый, прижимается к тому самому месту, где я вся ноющая и влажная под одеждой. Наше дыхание резкое и прерывистое, хрипло вырывается между каждым лихорадочным, всепоглощающим скольжением губ и языка. Я льну к нему. Наши тела прижимаются друг к другу.
Руки Джонатана крепче обхватывают меня за талию и скользят вверх по спине, запутываясь в моих волосах, и он целует меня так глубоко, словно наши рты занимаются любовью. Я исступлённо, дико посасываю его язык, и он стонет, хрипло и низко, как будто нет на свете более сладкой агонии, чем эта. Беспомощный стон вырывается и у меня. Я кажусь опустошённой. Потому что так оно и есть.
Почему это лучший поцелуй в моей жизни? Почему это должен быть именно он?
— Это слишком хорошо, — шепчу я сквозь комок в горле и боль в сердце, хотя целую его снова и снова. — Это не должно быть так хорошо.
— Не должно, вот как? — мягко произносит Джонатан, почти не отрываясь от моих губ. — Естественно, ты меня критикуешь. Даже когда мы целуемся.
