На острове у нее было много друзей; проблема заключалась только в том, что она не знала, кто из них остался здесь. Она видела гигантское скопление людей в гавани, и ей теперь казалось, что на острове не осталось не только ни одного местного жителя, но и ни одной английской кошки. В конце концов, она стала последней, кто…
— Ты узнаешь это только в том случае, если начнешь искать, — тихо сказала она себе.
Дебора говорила, что Мэй и ее семья тоже эвакуируются, но точно мама этого не знала, и вполне возможно, что Мэй и ее родители все еще находятся на Гернси. Тоска по любимой подруге стала почти нестерпимой. Нельзя терять ни одной минуты, надо идти.
Она прошмыгнула в свою комнату и с быстротой молнии оделась. Надела она школьную форму, так как она ей понадобится, когда настанет время идти в школу. В маленький, обтянутый полотном чемоданчик, который раньше принадлежал ее куклам, она положила белье, длинные брюки и свитер. Пока этого хватит, в случае чего, можно будет одолжить какую-нибудь одежду у Мэй. Если бы только она была здесь! Беатрис коротко помолилась, бесшумно открыла дверь своей комнаты, проскользнула по коридору и начала спускаться по лестнице, ловко переступая скрипучие ступеньки, которые она знала, как свои пять пальцев.
В маленькой прихожей она перевела дух. Она уже собралась взять из гардероба круглую матросскую шляпу, когда услышала за спиной негромкий шум. Обернувшись, девочка увидела Эриха, неподвижно стоявшего в проеме двери гостиной.
Комната за его спиной была залита лунным светом, превратившим Эриха в темный безликий силуэт. Беатрис слышала, как он дышал, распространяя вокруг себя запах спиртного. Она тоже не произнесла ни слова, и так они некоторое время стояли, молча глядя друг на друга. Потом тень сделала какое-то движение и вспыхнул свет.
Беатрис зажмурилась, потом открыла глаза. Лицо Эриха было бледным, как у призрака. Выглядел он совсем не так, как три часа назад за ужином, когда щеки его были багрово-красными, а сам он выглядел жирным и противным. Теперь же даже его губы потеряли цвет, он весь выглядел эфемерным, бессильным и больным.
— Ах, вы только посмотрите на нее, — сказал Эрих. Он сильно тянул слова, но Беатрис уже заметила, что по-английски он говорил намного медленнее, чем по-немецки. — Ты хочешь переехать отсюда?
У ног Беатрис стоял чемодан, поэтому было бессмысленно говорить, что она собралась в сад полюбоваться луной.
— Я хочу уйти к моей подруге Мэй, — сказала Беатрис.
— К твоей подруге Мэй? И где, позволь узнать, она живет?
— Внизу, в деревне.
— Гм. Так она не эвакуировалась?
Точно Беатрис этого не знала, но смело ответила:
— Нет, она не эвакуировалась.
Бледность Эриха стала еще более мертвенной, но голос звучал, по-прежнему уверенно и спокойно.
— Ага. Но почему ты решила прокрасться к ней сейчас, сквозь ночь и туман? Почему не подождала утра, чтобы обсудить это дело со мной?
Беатрис не знала, хватит ли ей смелости сказать ему правду, но потом решила, что в сущности терять ей нечего.
— Я была уверена, что вы не разрешите.
Он улыбнулся. Улыбка не была злой, но в ней не было и дружелюбия.
— Ты была в этом уверена? И ты подумала: давай-ка я из осторожности обведу старика вокруг пальца и пущусь из дома в ночь и туман.
— Мэй и ее родители для меня все равно, что вторая семья. Я…
Он еще раз улыбнулся.
— Ты хотя бы на момент задумалась о том, какие хлопоты ты бы мне причинила?
«Она бы причинила ему хлопоты? Может быть, и так», — подумалось ей. Он действительно позаботился о ней, хорошо к ней отнесся с первого же момента, да и вообще она не могла сказать о нем ничего плохого, если не считать его злобных речей за ужином. Они ей совсем не понравились. Беатрис молчала.
Пот, выступивший на лбу Эриха, собрался в мелкие блестящие капельки. Кажется, ему было плохо.
— Тебе надо знать, Беатрис, что я чувствую за тебя ответственность, — сказал он, — и, точнее было бы сказать, что я не просто чувствую свою ответственность, я и в самом деле за тебя отвечаю. Это я нашел тебя в гостиной, дрожащей от страха и отчаяния, покинутую всем миром, и с этого момента я за тебя отвечаю. Возможно, ты чувствуешь себя взрослой, и ты, без сомнения, развита не по годам, но ты — ребенок, и нуждаешься в человеке, который бы о тебе заботился. Твоих родителей здесь нет, и, как я уже сказал, пройдет еще какое-то время, прежде чем ты с ними увидишься. На это время — и я хочу, чтобы ты хорошенько это поняла — этим человеком буду я. Я, можно сказать, твой опекун. Это означает… — он сделал короткую паузу, а затем заговорил — медленно, но четко и раздельно. — Это означает, что ты будешь делать то, что я тебе скажу. Ты живешь в моем доме, под моим присмотром. Это ясно?
— Я вас поняла, — холодно сказала Беатрис.
Надежда увидеть Мэй рухнула. Было бы неразумно пытаться во второй раз покинуть дом.
— Возможно, ты попытаешься убежать еще раз, — сказал Эрих, словно прочитав мысли Беатрис, — но ты должна понять, что это абсолютно бессмысленная затея. Мы живем, как тебе известно, на острове, и этот остров забит немецкими солдатами. Здесь нет ни одного уголка, который бы мы не контролировали. Это значит, что я всегда без всякого труда тебя найду, стоит мне лишь пошевелить пальцем. У тебя нет никаких шансов, Беатрис, и ты должна хорошо это понять.
— Зачем вам непременно нужно, чтобы я осталась здесь? — спросила Беатрис. — Зачем, если я могла бы жить у подруги?
Он поморщился, и девочка поняла, что он сыт по горло этим объяснением и не намерен дальше продолжать дискуссию.
— Я решил, что ты останешься здесь, — сказал он, — и это решение неизменно и окончательно, и чем скорее ты смиришься с этой мыслью, тем проще будет нам обоим. А теперь поднимайся наверх, снимай свою красивую школьную форму и ложись спать. Ты выглядишь усталой.
«А ты выглядишь больным», — злобно подумала Беатрис, но ничего не сказала и, молча повернувшись, стала подниматься по лестнице, держа в руке свой кукольный чемодан. Войдя в свою комнату она решительно закрыла за собой дверь. Через несколько секунд до нее донесся звук тяжелых шагов Эриха. Он сходил в ванную, а потом направился в спальню родителей Беатрис. Из всех угрожающих, отчуждающих и страшных моментов сегодняшнего дня этот подействовал на девочку наиболее угнетающе. Было невыразимо тяжело слышать, как немецкий офицер, не колеблясь, занял спальню Деборы и Эндрю, сделав ее своей собственностью.
Ровно через три недели на Гернси приехала Хелена Фельдман.
За эти три недели Беатрис постепенно оправилась от потрясения, которое едва не свалило ее с ног, но все же каждый день воспринимался как кошмарный сон, ужас которого заключался, прежде всего, в том, что было ясно, что этот кошмар повторится и завтра и через месяц. Не было никаких признаков того, что немцы собираются покинуть острова или что произойдет событие, которое их к этому принудит. Целых две недели Беатрис надеялась на приход британской армии, ждала, что вот-вот в небе появятся английские самолеты, в море — английские корабли, а на остров ворвутся доблестные английские солдаты и к дьяволу прогонят нацистов. Но ничего такого не произошло, и она начала догадываться, что в Лондоне — по крайней мере, пока — лишь пытаются понять, как справиться с тем, что случилось.
Все знают, что немцы работают основательно, быстро и очень организованно. Говорят, что они без лишних разговоров приступают к делу и выполняют его умело и энергично. Оставшиеся на островах местные жители с удивлением убедились в том, что немцы полностью оправдали свою репутацию.
Улицы быстро изменились до неузнаваемости. Мало того, что на улицах кишмя кишели люди в немецкой военной форме, а на общественных зданиях развевались флаги со свастикой — менялись на немецкие английские названия улиц, больших зданий и учреждений.
Замок Корнет, мощная крепость, главная часть облика Сент-Питер-Порта, стал называться Гафеншлоссом. Живописная деревушка Тортеваль превратилась в Шпицкирхен из-за высокого шпиля местной церкви. Был обнародован указ пользоваться только новыми названиями, но местные жители и не думали его выполнять, и, в конечном счете, немцы так и не смогли их к этому принудить.
Для англичан хуже было то, что немцы ввели новые правила дорожного движения. Если прежде оно было левосторонним, то теперь стало — как в континентальной Европе — правосторонним. Это приводило к путанице даже среди немцев, так как дорожные указатели были приспособлены к старым правилам, а быстро поменять знаки было не под силу даже организованным немцам. Но автомобили и без того остались лишь у очень немногих жителей острова. У многих машины были конфискованы, для того, чтобы иметь машину, требовалось особое разрешение, а их, как правило, давали только владельцам сельскохозяйственных машин и товарных фургонов. Бензин был нормирован, продавали его только за марки, так же, как и продукты питания.
