Немцы объявили о запрете всех объединений и ассоциаций, включая даже такую безобидную, как ассоциацию любителей бриджа. На острове был введен комендантский час. Местным жителям было запрещено вечерами выходить из домов. Было предписано как можно быстрее восстановить полностью разрушенное незадолго до оккупации школьное здание. Главной задачей школы стало теперь преподавание немецкого языка.
Июль выдался жарким, сухим и очень грустным. Беатрис не делала больше попыток уйти из дома. Она теперь все время занималась розами, которые внушали ей чувство связи с отцом. Эрих наблюдал за занятиями Беатрис со снисходительной усмешкой, но терпел.
— Сейчас не время для цветов и всяких безделушек, — говорил он. — Идет война. Но я, в конце концов, не против того, чтобы ты занималась садом, Беатрис.
Эрих, как и обещал, настоял на том, чтобы девочка каждый день учила немецкий язык с Вилем. Беатрис ненавидела эти уроки, но она сказала себе, что оккупация острова закончится не завтра, и, поэтому будет даже полезно знать язык врага.
Тем не менее, она хорошо ладила с Вилем. Между ними довольно скоро завязалась дружба. Виль заменил ей старшего брата, которого Беатрис всегда хотела иметь. Она надеялась, что Виль будет жить в их доме, вместе с ней и Эрихом, но Эрих, видимо, счел это неуместным и поселил Виля в маленькой комнатке под крышей сарая, где обычно ночевали помощники, которых время от времени нанимал Эндрю. Дебора уютно обставила комнатку с косыми побеленными стенами; чердачное окно она занавесила цветастыми занавесками, колыхавшимися от дуновений летнего ветерка; кровать могла днем служить кушеткой. В комнате стоял круглый стол и плетеное кресло. В углу стоял умывальник с зеркалом и маленькая электрическая плита с чайником. Виль сказал, что на уроки будет приходить в дом, но Беатрис заявила, что лучше будет сама приходить в сарай к Вилю. Виль согласился без лишних вопросов, и Беатрис догадалась, что солдат понял ее: так у девочки появлялась возможность хотя бы на два шага выйти из круга, очерченного для нее Эрихом. Ему она сказала, что в доме невозможно сосредоточиться, и Эриху нечего было на это возразить, так как в доме постоянно толпились офицеры, происходили совещания, подъезжали и отъезжали автомашины и вообще постоянно происходила суета и стоял вечный шум.
Итак, каждый день, в три часа, Беатрис взбиралась по крутой лесенке во владения Виля, чтобы до пяти часов сражаться с трудными запутанными правилами немецкой грамматики. Виль неизменно встречал ее кружкой чая и парой бодрых, приправленных юмором, слов. Виль ни разу не рискнул в присутствии Беатрис плохо отозваться об Эрихе, но она очень скоро поняла, что Виль недолюбливает своего начальника. Не нравилась Вилю и роль солдата оккупационной армии, но и это свое отношение он остерегался облекать в слова.
Только один раз он едва не коснулся этой взрывоопасной темы; это случилось, когда Беатрис пришла на урок на несколько минут раньше положенного и застала его за столом, когда Виль писал письмо. Он как раз положил ручку на стол и принялся смотреть в окно на раскаленное, пылавшее жаром и обещавшее грозу июльское небо. Близость непогоды вселяла в людей и животных странное волнение. Лицо Виля было печальным, что почему-то глубоко тронуло Беатрис.
— Виль, — нерешительно окликнула она его.
Он вздрогнул, оттого, что не слышал, как она вошла.
— Ах, это ты, — сказал он. Лицо его разгладилось, перед Беатрис был прежний веселый Виль, умевший и подбодрить и рассмешить. Но Беатрис видела, что Вилю совсем не до смеха.
— Я как раз только что поставил чайник, — сказал он. — Или ты не хочешь пить чай в такую жару?
— Я бы лучше выпила холодной воды, — ответила Беатрис, и после короткой паузы добавила: — У тебя было такое грустное лицо, Виль. Что-нибудь случилось?
Виль налил воду в два стакана и поставил их на стол.
— Я только что написал письмо родителям. И как-то… — он пожал плечами.
— У тебя ностальгия? — спросила Беатрис.
Виль помедлил, потом кивнул.
— Я скучаю по семье. Но ты и сама знаешь, как это бывает.
Они серьезно посмотрели друг на друга — одиннадцатилетняя девочка и взрослый мужчина. В этот миг они были объединены общей болью, которая крепко связала их, невзирая на стены, воздвигнутые языковым барьером, происхождением и войной. Наконец Беатрис тихо произнесла:
— Но я не по своей воле разлучилась с моими родителями. Они…
— Ах, знаешь, Беатрис, не все так просто. Если ты думаешь, что я хотел оказаться в том положении, в котором сейчас нахожусь… — в его голосе прозвучала такая горечь, какой она никогда в нем не подозревала. — Не думай, что все немецкие солдаты рады тому, что происходит, — торопливо произнес он, но, вдруг сообразив, что зашел, пожалуй, слишком далеко, он улыбнулся и сказал: — Но не будем касаться этих тем. Ты пришла, чтобы заниматься немецким языком. Покажешь мне домашнее задание? Я уверен, что ты опять не сделала ни одной ошибки!
«Он боится Эриха», — догадалась Беатрис. Эриха боялись все. Многие солдаты, ежедневно приходившие в дом, вели себя с унизительной покорностью, которую Беатрис замечала, даже не понимая языка. Никто не осмеливался перечить ему даже в мелочах. Беатрис решила, что такая осторожность вызвана полной непредсказуемостью этого типа. Никогда еще она не встречала человека, настроение которого менялось бы в течение дня так часто и так разительно. Иногда ей казалось, что она имеет дело с совершенно разными людьми, но постепенно Беатрис заметила, что колебания настроения Эриха подчиняются известной закономерности.
Ранним утром он выглядел утомленным, разбитым, плохо выглядел и почти не разговаривал. Он едва притрагивался к завтраку, пил только крепкий черный кофе, с которым лихорадочно выкуривал свою первую сигарету. Потом настроение его быстро поднималось, и одновременно улучшался внешний вид. Щеки розовели, глаза начинали блестеть. Эрих становился словоохотливым, оживлялся и даже проявлял известную сердечность. В этой фазе его не смущали даже плохие новости, а каждого, кто к нему обращался, Эрих щедро одаривал сигаретами и шнапсом.
После полудня настроение Эриха Фельдмана снова начинало катиться под гору, но теперь не было и следа утренней усталости и разбитости. Теперь Эриха сотрясала лихорадочная нервозность. Он не мог усидеть на месте, носился взад и вперед, курил, как одержимый, одну сигарету за другой и набрасывался на всех, кто попадался ему под руку. Руки его дрожали так сильно, что он с трудом подносил к губам чашку кофе. В пять часов — в этот момент можно было проверять часы — он достигал низшей точки, после чего происходил перелом. Эрих становился болтливым и добродушно, хотя и весьма своеобразно настроенным человеком, каким Беатрис запомнила его по первому ужину. После шести часов он пил аперитивы с гостями — каждый вечер Эрих приглашал на ужин офицеров — а потом принимался за вино, от которого быстро краснел, как рак, и при разговоре начинал бешено жестикулировать. Он смеялся и громко вещал, излагая свои теории о положении в мире, но потом неизбежно наступал момент, когда он вдруг съеживался и изнемогал. На него сразу, без перехода и видимой причины наваливалась свинцовая усталость, и он впадал в меланхолию, граничившую с депрессией. Кожа белела, губы становились пепельно-серыми. В таком состоянии Эрих часто принимался бродить по комнатам и что-то невнятно бормотать себе под нос.
Однажды, в конце июля, перед началом урока немецкого, Виль понизил голос и с таинственной улыбкой сказал:
— Сегодня мы ждем миссис Фельдман. Она приедет в пять часов.
До этого момента Беатрис даже не догадывалась, что Эрих женат.
— Правда? — удивленно спросила она.
Виль кивнул.
— Говорят, она не хотела приезжать, но майор Фельдман настоял на своем. Ну да, наверное, ему не очень весело живется здесь одному.
Беатрис потребовалось несколько секунд, чтобы оправиться от охватившего ее ужаса. Нет, ей, конечно, не нравилось быть в доме весь день наедине с Эрихом, но это положение стало ей привычным и, по меньшей мере, знакомым. Неизвестная миссис Фельдман вселяла страх. Может быть, она окажется тиранкой и сделает жизнь Беатрис окончательно невыносимой.
— Ах, Виль, — вздохнула девочка. — И какая она, эта миссис Фельдман?
— Я ее не знаю, — огорченно ответил Виль, — но говорят, что она очень красивая.
Это еще больше обескуражило Беатрис. Она живо представила себе элегантную светскую даму, которая ворвется в дом, как киношная дива, и начнет над всем насмехаться. Наверное, дом покажется ей слишком убогим, и она примется все здесь переделывать и перестраивать. У Эриха, занимавшего на острове высокий пост, и жена должна быть выдающаяся.
В этот день у Беатрис и без того было плохое настроение. Она весь день ждала, что вдруг получит какую-нибудь весть от родителей, но ни писем, ни открыток не было, да и телефон молчал, хотя Беатрис смотрела на него, как заклинатель на змею. Да еще Виль сказал, что это не поможет, потому что нет никакого сообщения между Англией и островами. Но Беатрис, вопреки голосу рассудка, надеялась, что родители найдут какой-нибудь способ передать дочери весточку из Лондона. Но весточка не пришла, и на душе у девочки было пасмурно. Она все еще была не в состоянии плакать от жестоких перемен, случившихся в ее жизни, но переполнявшая душу боль становилась все сильнее. К тому же за завтраком Эрих грубо отругал ее. Он обратился к ней по-немецки, и, убедившись, что она его не поняла, страшно разозлился, так как, по его мнению, она слишком медленно делала успехи.
