Иова, епископа Новгородского Александра или епископа Ростовского Варлаама, лишь Богу ведомо. Но только не Дионисия-опального. Это Борис знал точно, твёрдо.
Сам же Борис был пока иного мнения о том, кому быть на престоле церкви. Оставаясь верным себе всё делать во благо державы, он подумал, что боголепнее будет, если на российское патриаршество позвать самого Иеремию. Что привело Бориса к этой мысли? В душе он жаждал видеть на церковном троне своего любезного друга митрополита Иова. Добродетелей и достоинств ему не занимать. Но польза от Иеремии державе была очевидной, и она заглушила желание Бориса видеть во главе церкви Иова.
Нет, Борис не хотел обидеть своего верного сподвижника. Он думал о другом. Помнил Годунов, что ещё во времена Василия III инок псковского Елизарова монастыря Филофей послал грамоту царю, а в ней говорил, будто бы Москва — третий Рим. Ещё убеждал, что первый Рим пал, да и второй — Царьград — попал в руки неверных агарян. Сие так. И верно то, что Русь единственная в мире великая христианская держава, что все царства православной христианской веры сошлись в единое царство. Но говорить, что государь России — во всей поднебесной христианам царь, сие рано. И рано утверждать, что после Москвы не быть четвёртому Риму, и всей западной Европе, многим восточным странам видно, что пока Москва — не третий Рим. Видел он и другое: много лет жила в раздоре юго-западная церковь России с Московской, Новгородской и Владимирской — северо-восточной церковью. Там, на юго-западе, давно питали надежды на независимость, связывали их с Византийской церковью. Иеремия был мил духовенству Малороссии. И сие следовало помнить, думал Борис. И теперь искал-торил верную дорогу к цели.
Примирив юго-западное духовенство с московским, Борис добился бы примирения бояр двух частей России. Сколько их в Новгороде-Северском, в Путивле, в иных юго-западных городах хотели бы избавиться от власти Московии. Всё это, считал Годунов, нужно было учитывать.
На другой день пополудни Борис отправился в царский дворец, чтобы повидаться с родной сестрой царицею Ириной. Незамутнённую любовь питали брат и сестра друг к другу. Во всём были искренни и доверчивы. Ни Ирина, ни Борис никогда не носили друг к другу дурного умысла. Настрой душевный и помыслы у них были едины: жить во благо России. Борис не мог нарадоваться сестрой. Он ценил её отношение к Фёдору. Царь и Ирина были нежны друг к другу всегда, как в пору первого чувства. В часы душевного общения с Богом Фёдор не раз давал обет в том, что с головы Ирины по его недоброму умыслу не упадёт ни один волос. Никогда Фёдор не забывал, что его отец сделал несчастными всех своих жён, а их было семь. И самой несчастной среди них, наверное, была его мать, Анастасия. Всё это Борис знал и благодарил судьбу за то, что она послала Ирине боголепную жизнь.
И, зная чистоту отношений между царём и царицей, Борис пришёл к ней с тем, чтобы она пересказала суть его беседы с патриархом Иеремией.
— А ещё, душевная сестрица, скажи царю-батюшке, пусть позовёт на патриарший престол самого византийского гостя. Выгоду этот союз несёт многоликую всей державе.
— Всё передам, заботливый братец, как просишь, — отвечала Ирина.
Борис не задержался у сестры: дела позвали.
Царица Ирина тоже ушла в свои заботы. И лишь вечером, может быть, перед сном, Ирина погрела царское ухо горячим шёпотом. Беседе царицы с царём не было свидетелей. Только лики святых с освещённых лампадами икон взирали на супругов благожелательно и мудро.
* * *
Прошёл ещё день. И наступила пятница. В Столовой палате собирался обычный еженедельный Собор. Всё шло по раз заведённому порядку. Слушали думных дьяков-управляющих: Посольского приказа — Андрея Щелкалова да Поместного — Елизара Вылузгина. Потом Борис Годунов доложил Собору, как идёт строительство Белого, или Царёва, города, который заложили два года назад, начав от Тверских ворот Кремля.
— А строитель сего города художник Конон Фёдоров расчётлив и старателен, розмыслом надёжен, строг во всём и боголепно строит, — докладывал Борис. — И Денежный двор вельми быстро подвигается.
Князь-боярин Куракин, ведающий Разбойным приказом, напомнил Собору, что близится время смены воевод в важных порубежных городах: Смоленске, Пскове, Новгороде, Казани.
— Потому как год на исходе, а дольше им нет закону править. И то до первого сентября осталось три недели.
Дьяк-писец все разговоры записывал, чтобы потом написать указы, грамоты, разослать по державе для исполнения.
Царь Фёдор сегодня сказал своё слово последним. Было похоже, что не мог собраться с духом. И вину чувствовал перед митрополитом Иовом, потому что сказанное перечеркнёт, может быть, его тайные надежды на патриаршество. Однако, помня, что говорила ему Ирина и от чьего имени, Фёдор решился. Он твёрдо усвоил, что сказанное Борисом пойдёт во благо державы. Царь Фёдор поднял голову выше горлатных шапок бояр, тихо, но внятно заговорил:
— Велел нам Бог видеть к себе пришествие патриарха Царьградского, и мы о том размыслили, чтобы в нашем государстве учинить патриарший престол и патриарха, кого Господь Бог благословит. Если захочет быть в нашем государстве Царьградский патриарх Иеремия, то ему быть патриархом в начальном месте Владимире, а на Москве быть митрополиту по-прежнему...
Борис не ждал такого поворота. Фёдор-то не так прост оказался, подумал правитель. А царь продолжал — и ещё больше удивил Бориса.
— А если же не захочет Царьградский патриарх быть во Владимире, то на Москве поставить патриархом из Московского собора. — Фёдор замолчал, ждал, как отзовутся на его повеление думные бояре, что скажет правитель, потому как совет его и принят вроде бы, да поворот у него иной: Фёдор не скрывал от Бориса, что из всех иерархов русской церкви он любит одного — Иова.
Думные бояре согласно кивали головами, бубнили себе что-то под нос, и всё это было похоже на одобрение. Тогда Фёдор добавил к сказанному:
— Тебе, Борис-правитель, повелеваю ехать к Иеремии и советовать с ним, возможно ли тому остаться, чтобы быть в Российском царстве, в стольнищем городе Владимире.
— Я слышал тебя, царь-батюшка, — смирившись с волею Фёдора, ответил Борис.
И как только Собор завершил урочный совет, Годунов не мешкая отправился к патриарху Иеремии. Донёс ему волю русского царя.
Патриарх не поспешил с ответом. Розмыслом пришёл к выводу: Московскому государю-богомольцу любезен митрополит Иов. На амвоне он сладкогласен, в палатах — душевен, помыслами высок и чист. Как можно отлучить такого от Московской церкви?
Но и
