Более других, до слёз забавлявшая его история касалась некой пожилой дамы: после пятидесяти лет благоговения перед не знавшим никаких забот мужем, останавливается она посреди лестницы, по которой уж не менее двадцати тысяч раз поднимались они, и всякий раз всё более запыхавшись, к себе в апартаменты. Оборачивается она к своему спутнику и, запросто так, тому говорит: «Артур, я выбилась из сил, я больше не могу, не сердись на меня… но я должна тебя покинуть». И падает к нему на руки… мертвой.
Теперь, по прошествии времени, я догадываюсь, что Франсуаз ухватила в том некий тайный смысл, некое послание от меня, своего рода ходатайство о долгой совместной жизни, но в то время подобное, пусть даже и вполне допустимое толкование, конечно же, ускользало от меня; я всё ещё пребывал в своей утраченной солнечной любви. Порой мадмуазель Легэ посматривала на меня более чем странно, словно примеряла на меня и оценивала посмертный макияж. А иногда брала мою руку, клала её к себе на сердце и вздыхала: «Я не знаю, что бы я… когда ты здесь… почувствуй, как оно стучит». Я же удивлял её тем, что ничего не понимал. К тому же, мощный авангард её не позволял сблизиться с сердцем ближе чем на тридцать сантиметров. Это, как в песне: «и твоё сердце совсем рядом, если худа у тебя грудь»…
Но, именно так, через жеманство и сюсюканье, поволоку на глазах, да губы сердечком, ткала она свою паутину, которой позволил я себя опутывать, наивно уверившись в том, что с моим чувством юмора я рано или поздно, но выпутаюсь. Она принялась уже строить некоторые планы на счёт общего будущего, и даже дошла в том до намёков о непростой жизни под одной крышей с её отцом. Я не противился, чтобы узнать обо всём этом побольше…
И всё ж таки, мало помалу, не то из жалости, не то из симпатии, тронутый столь заботливым участием со стороны этой слегка округлившейся куклы Барби, я стал ценить её присутствие…
Однажды, когда отец её, отправившись к одному из поставщиков, оставил нас в конторе одних, она со слезами на глазах открыла мне ужасный свой секрет. Родитель употребил её, когда была та ещё девчушкой двенадцати лет. Стоя на коленях и сглатывая слёзы, жалостливо умолял он её отдаться, объяснял, что она напоминает ему её мать, единственно любимую им женщину, что конченый он человек, вынужден всё своё свободное время посвящать ей, своей дочери, и потому не может обзавестись новой супругой, а так он вроде бы как больше не может и любит её до такой степени, что теряет от того голову. Что и произошло с ним, поскольку бедная девочка, сжалившаяся и столь же напуганная, уступила порывам к кровосмешению своего отца; и продолжалось это долгих три года, без всякой попытки взбунтоваться или донести на него из страха… того страха, на который ссылаются все дети, подвергающиеся сексуальному насилию. Она сносила мученические страдания свои молча, закусив удила, утешаясь лишь безмерным поглощением всяческих сластей, вошедших в моду у деревенских кондитеров. В возрасте пятнадцати лет нашла она наконец в себе силы устоять против папаши-монстра, но не покинула его. Существует-таки кровная связь, что выше всякой мерзости.
Ужасным этим разоблачением я был просто оглушён, да только что было делать со всей этой историей через семнадцать лет после её свершения? Я не находил в себе того, кто смог бы отринуть разнесчастную и наиглавнейшую участницу, мне же и доверившуюся. Как бы там ни было, но я осознавал, что за мною будущее этой не повзрослевшей девушки тридцати двух лет отроду — либо шоколадки, либо я; мы оставались единственным предметом трепетных её желаний.
Несколько недель спустя, было это в июне, через семь месяцев после первой нашей встречи, Франсуаз пригласила меня провести объявленные из-за жары выходные вместе, в неком укромном домике, этаком коконе шелковичного червя, принадлежавшем её отцу и расположенном на бельгийском побережье, в Коксиде, куда съезжается куча отдыхающих из нашего региона, своего рода Эно на море. Тотчас попытался я сочинить оправдание, внушающее доверие: ссылался на возможность непредвиденной работы, в которой хозяин рассчитывал на мою незанятость, бормотал что-то про обещание Розарио навестить его матушку, родом из одной со мной деревни на Сицилии; ничто не возымело должного действия. Папаша её как-нибудь выкрутится, возражала она, не раб же, дескать, я его, а Розарио всё поймёт, сам тоже молодым был.
В последний раз бельгийское побережье видел я в Кнокк-ле-Зуте, было то с красавицей фламандкой моей и зимой. Она обожала пустынные, северным ветром подметённые пляжи. Дурачились мы там и я, как истый сицилиец, угадывал в окрестном пейзаже, не смотря на терзающий за уши холод, нечто чарующее. На берегу отступившего с отливом моря разыгрывался лунный спектакль. Как если бы шагали мы по настоящим облакам. Пурга неслась низко, до полуметра в высоту, почти нам по колени поднимая песок, сворачивая его в похожие на вату шлейфы с барашковых небес. Мы обезумели, крутились друг вокруг друга, словно дети. Вихри ветра уносили нас, куда им того хотелось, а мы ожидали, что они унесут нас на вершину счастья. Увы, свалился с тех облаков, озарённых поэтическим сиянием, слишком рано я. Ветер отогнал их от меня далеко-далеко, вместе с феей по имени… Колокольчик, на борту. Или же, оставив меня на краю дороги, улетела она с теми чайками, что составили её кортеж в перелёте к лагуне Цвин, где многие и многие тысячи таких же птиц мигрантов находили приют ещё на заре времён.
И вот, я на приморской автостраде, за рулём — милейшая Франсуаз.
— Нет, Жюльен, позволь мне, ты всю неделю водил похоронный автобус.
— Хорошо, раз ты так того жаждешь…
И чего ждала она от меня? Мы прибыли в Коксид поздним вечером. Жильё стояло на дамбе, с видом на море. Небо флюоресцировало голубовато-лиловым отсветом, и едва заметно, взбитыми сливками, плыли по нему розовые облака.
— Смотри, какое красивое небо, Жюльен, — сказала она, взяв меня за руку возле панорамного окна.
И представил я нас на фоне китайских разводов севшего в полихромное море солнца, как то бывает на почтовых открытках ко дню святого Валентина. Я оставался несгибаем ровно настолько, чтобы поняла она, что я не тот, кем она меня воображала. Мы спустились в соседский кабак съесть, как обязывают к тому бельгийство и традиции, по нескольку мидий с несколькими же ломтиками хрустящего картофеля, затем вернулись в студию и тут только я осознал, что проблемы мои едва начались. Я был удивлён, указав ей на то, что в единственной комнате вижу одну лишь кровать.
— Где же должен спать я? — спросил я сердито.
— Ну… со мной, — ответила она, удивляясь моему вопросу, очевидно приняв его за идиотский.
— Есть же канапе… — настаивал я, пребывая на грани отчаяния.
— Жюльен, чего ты опасаешься? Я умею себя вести, ты же знаешь…
— А я в том и не сомневаюсь, — лицемерно ответил я, — но, речь идёт… лишь о твоём удобстве.
— Ты думаешь, что такая большая кровать это мне одной?
— Да, нет же, Франсуаз, ты великолепна.
Брошенный в мою сторону взгляд красноречиво говорил о явной несуразности моего комплимента, и я понял, что реплика та ни коим образом не намекала на оккупационную зону пышных её округлостей, тогда как в мозгу моём засвербело от мысли о возможной их доступности. Она не обратила ни малейшего внимания на явную мою оплошность и мне стало ясно, что по поводу внешности вовсе она и не комплексует.
Извиняясь, принялся уверять я её, что привычку спать вдвоём в одной постели, дескать, давно утратил, она же, с некоторым жеманством, заметила, что о том как бы и предстоит поболтать. Кольцо замкнулось.
Не подыскав достойного возражения, я раскрыл дорожную сумку, достал оттуда пижаму, несессер и заперся в ванной комнате. Вышел я оттуда не трясясь, а бодро дыша. Тем временем, она облачилась в элегантную, цвета шампань, шёлковую комбинацию и вызывающе вытянулась на кровати.
— А правда, что ты торговал женским бельём?
— Ну, да! — отвечал я, — делал я и это.
— О-ля-ля! а моё как находишь?
— Очень тебе идёт, очень.
— Точно?
И заискрилась вся, и вся-то запенилась мамзель Легэ, точно едва откупоренная трёхлитровая бутыль шампанского. Осторожно, никак не успокаиваясь, скользнул я под тонкую, будто свадебная фата простыню, отрезавшую нас от тягостной, с полудня зависшей в комнате духоты. Она погасила свет и, не более, как через секунду, уже вкатилась на меня. Я собирался сказать ей, что весь в грибке, как в шампиньонах, что у меня прыщавая лихорадка, экзема, астма, ревматизм, что от высоты у меня кружится голова, что я совсем позабыл, как это делается — она ничего не хотела слышать. И тут вдруг, клубившаяся было вокруг темнота, только что вот представлявшаяся мне свинцовой, к великому моему изумлению стряхнула на меня пуховое облако своё и мужское моё начало, многие месяцы ужимавшееся до минимизма, взяло вновь верх, а сам я… не пожалел о том вовсе… по крайней мере, сразу… я бы так сказал.
