Несколькими днями позже почти вся пресса на все голоса заговорила про мост Беспокойства, но не в связи с моим, в стиле концептуализма, произведением, что вполне меня устроило, потому как могло усилить и без того громкий вопль любви моей. Так нет же, склонять получивший известность мост стали из-за некого мясника, бросившего у опор его несколько мусорных мешков с останками разрубленных в куски женщин.
Говорил же я вам, что Эн речушка премерзкая…
Какое-то время я ещё ждал.
Она же избегала меня, и надо ж такому случиться — я засомневался в реальности существования её. Отчаявшись до готовности на невесть что, отсюда и лёгкое то исступление, о чём я рассказывал вам не так давно, оставался я всё же в здравом уме по отношению к такому немыслимому, как личное прошение к любой из сестёр по одиночеству прибрать меня к рукам. Сам себе я говорил, что коль паруснику моему и будет суждено юркнуть в чью-то гавань, то встретит пусть его всё ж таки женщина и не из человеколюбия, но как избранника своего. И непременное условие — нужно обязательно, чтобы имела она на то добрую волю свою, ей предстояло собрать из кусочков пазл, каким стал я в собственных глазах. Так же нужно, чтобы была она красива, умна, эрудированна, чтоб способна была остроумием своим вдовца новоиспечённого рассмешить до слёз и, конечно же, умела готовить обожаемое мною ризотто с мозгами. Ничуть не меньше! Если и хотелось мне заключить соглашение со сверхъестественным, то не любой же ценой. Благоразумно предоставил я ей год и один день на то, чтобы разыскать меня. По истечении сего срока мечту свою о любви рассматриваю аннулированной…
А время шло… Для Легэ, как у пахаря — по кругу, для меня, ошалевшего от неумолимо следующих друг за другом из месяца в месяц похорон, от бесплодных диспутов с самим собой о сердечной пустоте, которую ей не дано понять, от растерянности и умиления, от не отпускавших меня поводьев давно минувшего счастья, удравшего в те звёздные миры, где вновь когда-то обрету я свою Арлезианку. Так и дожил снова я до преддверия очередной годовщины своей.
На дворе двадцать пятое октября — день святого Крепина, покровителя всех сапожников. Никогда того не забуду: была суббота, на завтрак у меня был омлет.
Смею вас заверить, что кашевар я отменный, что нет мне равных в приготовлении импровизированного блюда из сублимированного теста под сложным соусом из всего, что вывалится из холодильника в руки мои, по рецептам пришедшим на память мне из далёкого прошлого, когда часами наблюдал я маму за стряпнёй, скромной, но всегда чарующе пахнувшей. Для возлюбленной моей, на всём готовеньком живущей, превзошёл я себя самого. Аппетит у неё птичий, но удаётся мне щекотать ей вкусовые бугорки оригинальностью моего меню. Проделываю я это с такой любовью, что не в силах оставаться она безучастной к предложению моему отправиться в путешествие к божественным запахам Сицилии моей. Она вегетарианка и обожает рыбу. Так вот, многие часы затрачиваю я на то, чтобы подавать ей всякий раз совершенно новое, достойное её блюдо. Припоминаю, что обожала она сардинки al beccafico с лимонными дольками. По-настоящему воздала мне она почести, попросив приготовить их снова несколько дней спустя. При упоминании beccafico избалованная смоквой птичка моя, вилась вокруг, не отставая ни на шаг, следя за всеми приготовлениями и изготовлением самого блюда, таская ингредиенты и макая в соус палец свой нетерпеливо, что твоё дитя. Был счастлив я и существовал лишь для неё. Я напевал, потроша сардины, разбивая яйца и уснащая их толчеными сухарями, натёртым pecorino и несколькими ягодками изюма. Старательно нарезал я в тонкие ломтики лимон и посыпал их диким укропом, чёрным перцем, солью, окроплял настоящим, нашим оливковым маслом. В общем, всё как там!
Хотелось мне ещё, чтобы разделила она со мной воспоминание о празднике детства моего, это когда мама моя тайно в повседневных домашних расходах изыскивала средства и готовила нам cannoli alla ricotta, самый любимый мною десерт. И вот начинаю из теста крутить сигары я, обжариваю их, а теперь вот смотри, набиваю их для тебя толчёными фисташками и с обоих концов затыкаю засахаренным миндалём, не забыв о половинках вишенок из варенья, венчающих сладость от Жулиано Кросе.
Ну да, возиться на кухне люблю я для тех, кого люблю. Только одинок я и не любил себя в то время, а потому питался лишь в случае необходимости, и не иначе. В ту субботу 25 октября заметил я, что мне не только подкрепляться незачем, но также ни к чему мне поддерживать себя в форме, наводить на себя лоск и франтиться, оттого что собственное моё присутствие простое мне же и было невыносимо. В безысходной той ситуации, как и всякий холостяк достойный такого статуса, отправился я на прогулку. Машиной не располагал, но был у меня велик.
Что до велика, так отец рассказывал мне одну историю про двух коммунистов, споривших на идеологическую тему. Первый утверждал: «По сути требуем мы простых вещей. Предположим, к примеру, что у тебя два дома. В обоих домах жить одновременно ты не можешь. Ну, так вот, один, скажем, лучший из них, сохраняешь ты за собой и для своей семьи, а второй отдаёшь партии. И это нормально, так? В другом случае у тебя две машины. Ты не можешь ехать в двух машинах сразу, согласись? Что ты сделаешь в таком случае? Одну ты оставляешь себе, другую даришь партии. Так или нет? — Ну, само собой разумеется, — соглашается второй. — Я не это хотел от тебя услышать, — продолжал первый, — подожди, дорасскажу. Представим, что у тебя два велосипе… — Эй! — перебивает второй, — подумай, о чём говоришь, ведь два-то велосипеда у меня есть!»
Так вот, и у меня тоже был велик, я гордился им. Был у меня и второй, он правда поломался, а до того исправно служил в прогулках, теперь же покрывался ржавчиной в глубине небольшого, метра в два квадратных подвальчика… однако, и речи быть не может о том, чтобы я его подарил какой бы то ни было партии…
Так вот, когда не находил я никого, кто составил бы мне компанию, то давил на педали к тому самому супермаркету, что находится почти на стыке с автострадой, где и припарковывал свой двухколёсный, запирая его на противоугонку, и уж потом заполнял тележку всем тем, что должно было обеспечить моё доживание до следующего неминуемого обнищания. Укладывал я туда стиральный порошок, макароны, хлеб, рис, соус томатный, молоко цельное, масло, маргарин, йогурты, столовое вино, пармезан, масло оливковое, краски акриловые, обтянутый холстом картон для художественных моих экспериментов, не позабыв о туалетной бумаге и про несколько хлопчатобумажных трусов — истинной наседкой был я для себя самого. Толкал поклажу до самого своего жилья, поднимал всё наверх лифтом. Возвращал порожнюю тележку назад, к супермаркету, вновь седлал велик и вот, как же это классно, снова оказывался у себя. Вся операция занимала у меня не более трёх часов. Практично, да? О, я мог бы купить и машину, но у меня не было гаража, а в городе, после первой же проведённой под звёздным небом ночи, рисковал я найти её без колёс. Или же пришлось бы купить себе ружьё, но это не для меня. Я пошутил…
Как бы там ни было, но о своей незначительной персоне подумал я лишь в субботу, блюдя оную как и патронесса моя, мадам Смертушка. Разумеется, никогда не бывал я одинок перед телевизором, где обретал возможность увидеть иные лица, а не только лишь погружённые в траурную скорбь. Не осмелюсь утверждать, что на всех на них сияют улыбки, однако, по меньшей мере, они не плачут, что для меня значило вовсе не мало.
Народу-то, народу-то сколько! Будто порошинки металла, притянутые гигантским магнитом в форме вопросительного знака. Господа теологи, скажите же мне, как это наш Господь, будучи один одинёшенек, конкретно каждым из нас интересуется? И на фоне и соседства тающей вечности с неизмеримой мощью, чем же это наши попытки возвыситься до единения с высшей Сутью окажутся лучше тех волн лепета, посредством которых ростки растений, похоже, друг с другом общаются, реагируя на наше присутствие, хотя мы всего лишь более или менее симпатичный итог их жизнедеятельности? Способны ли они, в растительном миру сестрёнки наши малые, пробиться сквозь глыбу огромного невидимого кристалла, на котором всякий раз, когда возникает желание у нас сесть на рейс, уносящий в страну живущих в ней душ, расшибаемся, по крайней мере при жизни, всмятку мы?
В любом случае, бамбук умеет нечто, благодаря чему, при зацветании первого из них, то же самое происходит со всеми остальными, одновременно и повсеместно, где бы они не произрастали. Словно повинуясь приказу, передаваемому некой волной, бросающей вызов и времени, и пространству. Что скажете на это? Представьте, что мы, все и повсюду, запустили бы волны любви, как только первые влюблённые ощутили в сердцах своих едва зацветшие бутоны божественного чувства. Ну хорошо, картинка получается в стиле «love and peace, and flowers в волосах», только, может, удалось бы нам нескольких войн избежать.
