Только что я это выговорилъ, какъ прибѣжалъ, Дикъ и, запыхавшись, сказалъ:
— Папа, папа! Она уѣхала — совсѣмъ уѣхала отъ насъ… сестрица Ливи уѣхала навсегда!
— Уѣхала?!
— Да, папа; съ двумя джентльменами, въ потовой каретѣ. Одинъ ее все цѣловалъ и говорилъ, что готовъ умереть за все; а она очень плакала и хотѣла воротиться назадъ; но онъ опять уговорилъ ее и она влѣзла въ карету, и все говорила: «О, что будетъ съ бѣднымъ папой, когда онъ узнаетъ, что и пропала!»
— Дѣти мои, дѣти, воскликнулъ я: — какіе мы несчастные съ вами! Съ этого часа конецъ всѣмъ нашимъ радостямъ. О, пусть вѣчный гнѣвъ Божій обрушится на него и на близкихъ ему! Отнять у меня дитя мое… И его навѣрное Господь покараетъ за то, что онъ совратилъ мою невинную бѣдняжку, тогда какъ я ее велъ къ Царствію Небесному. И какая она была правдивая, мое дитятко! Но теперь конецъ нашему счастью на землѣ. Ступайте, дѣти, идите отсюда и будьте всѣ несчастны и презрѣнны… Разбито мое сердце, разбито!
— Батюшка! сказалъ Моисей, — гдѣ же ваша твердость?
— Твердость, дитя мое? Да, я ему покажу свою твердость… Давайте сюда мои пистолеты… Я за нимъ, въ догонку… Пока онъ живъ, стану его преслѣдовать. Хоть я и старъ, но докажу ему, что еще способенъ кусаться… О, негодяй… Подлый негодяй!
Между тѣмъ я снялъ со стѣны свои пистолеты; но жена моя, которую страсти не такъ одолѣвали, какъ меня, обхватила меня обѣими руками, говоря:
— Милый мой, милый мужъ! Возьми лучше Евангеліе: это единственное оружіе, приличное для твоихъ старыхъ рукъ. Разверни книгу, мой дорогой, и почитай намъ. Авось наше смятеніе утихнетъ и мы покоримся… покоримся тому, что она такъ низко обманула насъ!
— И правда, батюшка, молвилъ мой сынъ послѣ минутнаго молчанія, — такая ярость вамъ совсѣмъ не пристала. Вамъ бы слѣдовало утѣшать маму, а вы ее только пуще разстроили. Развѣ прилично вамъ, въ вашемъ священномъ санѣ, проклинать вашего злѣйшаго врага? Хоть онъ и подлецъ, но проклинать-то его не слѣдовало.
— Но развѣ я проклиналъ его, дитя? Когда же?
— Какъ же, батюшка; да еще два раза кряду.
— Ну такъ прости мнѣ, Господи, мое согрѣшеніе; да и ему тоже. Вотъ теперь-то я понялъ, что не человѣческое, а поистинѣ небесное то милосердіе, которое учитъ насъ благословлять нашихъ враговъ. Да будетъ благословенно Его святое имя за всѣ блага, которыя Онъ ниспосылалъ намъ, и за то, что отнялъ. Но тяжело… та печаль, которая могла исторгнуть слезы изъ моихъ старыхъ глазъ… Они ужъ столько лѣтъ не плакали! Дитя мое, моя безцѣнная… погублена… Будь онъ прокл… Охъ, прости мнѣ, Боже!.. Что я хотѣлъ сказать? Да. Помнишь ли, милая, какъ она всегда была добра, какъ прелестна? До нынѣшняго дня отъ нея были только однѣ радости. Еслибъ еще смерть ее у насъ похитила! Но нѣтъ, такъ ушла; и семейную честь разрушила, и счастье унесла съ собой, и теперь надо искать его въ иномъ мірѣ. Послушай-ка, мой маленькій: ты вѣдь видѣлъ, какъ они уѣзжали, не насильно ли онъ ее увезъ? Вѣдь если насильно, то она ни въ чемъ не виновата.
— Ахъ, нѣтъ, папа, сказалъ ребенокъ: — онъ все цѣловалъ ее и приговаривалъ, что она ангелъ, а она ужасно плакала и опиралась на его руку; и они поѣхали такъ скоро, скоро!
— Неблагодарная она! воскликнула жена моя, едва выговаривая слова сквозь горькія слезы: — такъ доступить съ нами! Полюбила, такъ ужъ и удержу никакого нѣтъ! Распутная дѣвчонка, ни съ того, ни съ сего бросила отца съ матерью… Не пожалѣла твоей сѣдины, а сама знала, что это сведетъ тебя въ могилу!.. Да и я недолго наживу.
Такъ прошелъ у насъ первый вечеръ послѣ постигшаго насъ дѣйствительнаго бѣдствія; мы провели его въ слезахъ, горькихъ сѣтованіяхъ и въ неудачныхъ попыткахъ покориться судьбѣ. Я рѣшился, однако, непремѣнно розыскать похитителя и уличить его въ учиненной подлости. На другое утро, когда семья собралась за завтракомъ, намъ крѣпко недоставало нашей несчастной дѣвочки, которая всегда такъ оживляла и веселила тѣсный семейный кружокъ. Жена моя опять хотѣла отвести душу бранью и попреками.
— Никогда, причитала она, — никогда не допущу, чтобы эта дрянь, запятнавшая всю семью, перешагнула порогъ нашего ни въ чемъ неповиннаго дома! И не хочу ее больше звать дочерью. Нѣтъ! Пусти себѣ живетъ, распутная, со своимъ негодяемъ, любовникомъ; осрамила, но она насъ хоть обманывать-то больше не будетъ.
— Жена! сказалъ я: — не говори такъ сурово. Грѣхъ ея мнѣ не меньше ненавистенъ, чѣмъ тебѣ; но какъ домъ мой, такъ и сердце денно и нощно останутся открытыми, лишь бы воротилась къ намъ наша бѣдная, заблудшая, кающаяся грѣшница. Чѣмъ скорѣе отвратится она отъ своего проступка, тѣмъ съ большею радостью я ее приму. Въ первый разъ согрѣшить способенъ и наилучшій человѣкъ: мало ли какимъ искуснымъ соблазнамъ онъ подвергается, да и новость имѣетъ свою прелесть. Первый проступокъ порождается часто простодушіемъ, но слѣдущій есть уже дитя порока! И такъ, пусть несчастная возвратится подъ отчій кровъ и какими бы грѣхами она ни запятнала себя, я съ радостью прижму къ своему сердцу. Снова буду съ любовью прислушиваться къ музыкѣ ея голоса, снова заключу въ свои объятія, лишь бы раскаяніе проникло въ душу. Сынъ мой, принеси мнѣ мою Библію и посохъ. Я пойду за нею; розыщу ее, гдѣ бы она ни была, и хотя не могу спасти ее отъ позора, но не дамъ ей, по крайней мѣрѣ, пребывать въ грѣхѣ.
ХVІІІ. Въ погонѣ за заблудшею дочерью
Хотя малютка Дикъ не съумѣлъ описать мнѣ внѣшность джентльмена, посадившаго его сестру въ почтовую карету, но мои подозрѣнія естественно пали на нашего сквайра, репутація котораго по этой части издавна была установлена; поэтому я прежде всего направился въ замокъ Торнчиль, намѣреваясь осыпать его упреками, и затѣмъ, если возможно, взять обратно дочь. Но на пути къ замку я встрѣтился съ однимъ изъ моихъ прихожанъ, который разсказалъ мнѣ, что видѣлъ на дорогѣ молодую лэди, очень похожую на мою дочь, сидѣвшую въ почтовой каретѣ съ джентльменомъ, судя по описанію, едва ли не мистеромъ Борчелемъ, и что они скакали во весь опоръ.
Но я, конечно, не могъ удовлетвориться такими свѣдѣніями и все-таки пошелъ въ усадьбу сквайра и, хотя часъ былъ еще ранній, потребовалъ, чтобы ему тотчасъ доложили о моемъ желаніи видѣть его. Онъ вскорѣ вышелъ, принявъ меня съ обычной своей откровенной привѣтливостью, и когда я разсказалъ о похищеніи моей дочери, онъ — глядя мнѣ прямо въ глаза — чрезвычайно изумился и честью завѣрялъ меня, что онъ тутъ ни причемъ. Поэтому я долженъ былъ отказаться отъ своихъ первоначальныхъ предположеній и поневолѣ началъ подозрѣвать мистера Борчеля, который, помнилось мнѣ, съ нѣкотораго времени неоднократно и таинственно разговаривалъ съ ней наединѣ. Вслѣдъ затѣмъ явился еще одинъ свидѣтель, утверждавшій, что самъ видѣлъ, какъ мистеръ Борчель съ моею дочерью ѣхали къ Минеральнымъ Ключамъ, миль за тридцать отсюда, гдѣ въ настоящее время собралось многочисленное и блестящее общество. Послѣ этого я болѣе не сомнѣвался въ его коварствѣ. Находясь въ томъ состояніи ума, когда человѣкъ болѣе способенъ на поспѣшные поступки, чѣмъ на здравое ихъ обсужденіе, я и не подумалъ, что всѣ эти свѣдѣнія получалъ отъ людей, которыхъ могли подучить нарочно сбивать меня съ толку, и рѣшился тотчасъ отправиться на Минеральные Ключи вслѣдъ за моею дочерью и ея мнимымъ соблазнителемъ. Я шелъ настойчиво впередъ, разспрашивая по дорогѣ прохожихъ, но ничего не узналъ. Наконецъ, при въѣздѣ въ городъ увидалъ господина, ѣхавшаго верхомъ, и мнѣ показалось, что я встрѣчалъ его въ домѣ сквайра; поэтому я обратился къ нему за свѣдѣніями и онъ меня увѣрилъ, что если я отправлюсь теперь на скачки, происходившія еще тридцатью милями дальше, то непремѣнно застану ихъ тамъ, потому что онъ видѣлъ ихъ наканунѣ на танцовальномъ вечерѣ, гдѣ все общество восхищалось граціей моей дочери. На другой день, на зарѣ, я отправился въ путь и къ четыремъ часамъ пополудни пришелъ на скачки. Собравшееся здѣсь общество имѣло самый блестящій видъ и усердно преслѣдовало одну только цѣль — удовольствія; какая разница со мною, пришедшимъ единственно ради обращенія потерянной дочери на путь истины! Мнѣ показалось, что передо мною мелькнула вдали фигура мистера Борчеля; но такъ какъ онъ опасался встрѣчи со мной, когда я подошелъ, онъ скрылся въ толпѣ и я больше нигдѣ его не встрѣчалъ. Мнѣ пришло въ голову, что безполезно долѣе продолжать мои поиски и лучше скорѣе воротиться домой къ неповинной семьѣ, нуждавшейся въ моей помощи; но душевныя терзанія и физическая усталость вызвали у меня лихорадку, первые признаки которой я ощутилъ еще на скачкахъ. То былъ новый неожиданный ударъ, тѣмъ болѣе, что я находился отъ дому болѣе, чѣмъ въ семидесяти миляхъ разстоянія. Однако, у меня оставалось еще настолько силы, чтобы дотащиться до жалкой харчевни на краю дороги. Въ этомъ обычномъ пріютѣ бездомныхъ бѣдняковъ я залегъ въ постель и сталъ терпѣливо ждать своего выздоровленія. Я прожилъ такъ около трехъ недѣль и мое крѣпкое тѣлосложеніе наконецъ пересилило недугъ; но у меня не было довольно денегъ, чтобы уплатить за свое трехнедѣльное содержаніе. Очень возможно, что естественное мое безпокойство по этому поводу вызвало бы новый приступъ болѣзни, если бы не выручилъ меня одинъ проѣзжій, случайно остановившійся позавтракать въ той же харчевнѣ. То былъ никто иной, какъ извѣстный книгопродавецъ-филантропъ, написавшій такое множество книжекъ для дѣтей: онъ называлъ себя другомъ ребятъ, но былъ въ сущности другомъ всѣхъ людей. Онъ едва успѣлъ войти въ харчевню, какъ уже собрался отправляться далѣе, потому что вѣчно торопится, вѣчно занятъ важными и спѣшными дѣлами, и въ настоящую минуту собиралъ матеріалы для біографіи нѣкоего мистера Томаса Трипа. Я тотчасъ узналъ его добродушное лицо, покрытое багровымъ румянцемъ и прыщиками, потому что онъ былъ издателемъ всѣхъ моихъ статей противъ второбрачія. Онъ-то и ссудилъ меня нѣсколькими монетами для расплаты съ хозяиномъ. Однакожъ, покидая харчевню, я былъ еще такъ слабъ, что положилъ себѣ за правило возвращаться домой полегоньку, уходя никакъ не больше десяти миль въ сутки.
