Кроме того, мне очень важно, чтоб ясно было: я со своей колокольни сужу, но это ни для кого не обязательно. Я не думаю, что одно и тоже явление может быть одинаково рассмотрено двумя разными людьми — это противоречит логике.
Хотя тут есть одна совсем молоденькая девушка, которая, мне кажется, очень близка к моему взгляду на вещи. Но со временем это может измениться у неё. Так это будет нормально. Ведь у меня есть внук, который, вернее всего, её гораздо старше. Долгое время эта девушка одна только откликалась на мои записи. Я этим сильно тронут, просто выразить трудно, как это было мне нужно. Она же в моём журнале прочла много тяжкого, тёмного, мрачного и просто стариковского. Дай Бог, чтоб это ей не пошло на вред.
Ну, ребята, давайте, читайте теперь.
P.S. Пожалуйста, напишите кто-нибудь, не слишком ли это длинно для ЖЖ.
«Весь мир — тюрьма», — кажется, Гамлет это говорит кому-то из своих друзей, которым он, впрочем, верит: «…как двум гадюкам». Странно, что мне пришлось без малого шестьдесят лет топтать дороги, исхоженные сотнями поколений моих предшественников, для того, чтобы понять к старости, какую тяжкую правду он имел в виду. Население немилосердной планеты делится на тех, кто спокойно съедает свою пайку, если её у него не отобрали, и, засыпая на нарах, мирно мечтает увидеть во сне что-нибудь реально осуществимое в условиях неволи, и на тех, кто пытается бежать. Первые условно могут считаться счастливыми людьми, умея радоваться малому. Вторые на свой манер тоже счастливы, но мира они не знают, и покой им только снится. Они томятся и стонут душой, готовясь к побегу или, уходя в побег и тревожно вслушиваясь в нагоняющий их, азартный, заливистый лай конвойных собак, но где-то в неясном далеке, впереди им чудится некое таинственное свободное пространство. Никто, однако, не знает, что такое свобода. Беглые рвутся к ней, просто потому, что она есть нечто противоположное утверждённому навеки тюремному распорядку.
Я — беглый. Родился беглым, среди беглых. И умру в побеге. И беда моя в том, что мне, никогда не узнать, где же свобода, что она представляет собою и что может дать мне, или что у меня отнимет.
Не то, чтоб я в этих отрывочных заметках надеялся подвести какие-то итоги длинной, путаной, бестолковой и вконец неудавшейся жизни, но клочья воспоминаний, словно рваные облака лютым ноябрём, всё чаще стали проноситься над моей головой. Бывшее перепутано с несбывшимся. Многое дорогое позабыто, но в памяти, которая постепенно выходит из строя, будто в компьютере, исчерпавшем свой ресурс, неожиданно оживает воображаемое.
Скучно бывало редко. Весёлого мало, больше грустного. Но почти всегда было больно. Бывало страшно. Бывало обидно. Но иногда было удивительно красиво, происходили чудеса, сбывалось нечаянное, слышались голоса ангелов — впрочем возможно, это были демоны, а вернее всего просто какие-то шлюхи из Москонцерта, но звучало восхитительно, горячо билось сердце, слёзы горели, жгучие и чистые. К сожалению, все оказалось напрасным — и плохое, и хорошее. Сейчас, оглядываясь вокруг, я не нахожу ничего знакомого, ничего мною предвиденного. Кто бы мог подумать! То, что казалось незыблемым, надёжным, как родная твердь под ногами, оказалось ветхим дощатым настилом, который трещит и шатается, вот-вот обрушится, а внизу отнюдь не бурный поток прозрачной горной речки, который в юности я переходил по бревну (это было невероятно давно, в далёкой тунгусской тайге), а тёмные воды затхлого, гнилого пруда с лягушками, пиявками и головастиками. Не хватало ещё свалиться и на старости лет утонуть в нечистотах. Проклятое время! — вечная жалоба старика. Но, послушайте! Время моё, действительно, было проклято кем-то. Как, впрочем, и любое другое время. Человеку, родившемуся в мир и сделавшему первый шаг вперёд, впервые оторвавшись от материнской юбки, любая эпоха надевает на шею жёсткую петлю пожизненного рабства тем или иным образом, но поначалу так незаметно, осторожно и даже ласково, что он этого не способен заметить. И только духовно созревая, уже в разумном возрасте человек обнаруживает, что безнадёжно связан. Тогда он смиряется с этим как с неизбежностью или всю жизнь стремиться найти возможность разорвать омерзительные путы — и то и другое связано с мучительными страданиями. Именно этим — ни в коем случае ничем другим! — объясняется медицинский факт катастрофического распространения сердечно сосудистых заболеваний, в особенности инфаркта, который есть не что иное, как разрыв сердца. Сердца рвутся! Они недостаточно прочно устроены, не выдерживают.
А, собственно, за что Создатель осудил каждого, на чью долю выпали очередные тёмные годы, которые Он в самый первый День рождения преподносит человеку вместо подарка в качестве его грядущей судьбы? И кто мог выдержать эту свинцовую тяжесть небесного проклятия? Только глубокомысленные ценители благопристойной, умеренной выпивки и обильной домашней закуски — больше никому не под силу такое: Закусывайте, закусывайте, ребята, а то захмелеете, утром будет голова болеть… Закусывал я плохо, аппетита не было. Поэтому в порядочных домах меня боялись усаживать за стол. Однажды хозяйка говорит:
— Кушайте, кушайте, Миша. Кушайте на здоровье. Самое главное — здоровье, здоровье дороже всего, остальное приложится… — с доброй улыбкой, ласково, по-матерински.
Но я, проглотив фужер водки и закуривая:
— Ничего подобного. Это для племенного жеребца здоровье самое главное, а мы же люди!
— Боже мой! — пожилая дама почему-то искренне оскорбилась и глядела на меня, с сожалением качая головой. — Человек вы совершенно невозможный. Это рано или поздно должно кончиться плохо. Вы постоянно находитесь в оппозиции. Это что-то местечковое в вас проявляется. Это замкнутость еврейского местечка. Обязательно хотите быть непохожим. Но ведь нужно на что-то реальное опираться?
Не на что мне опереться. Умел бы я летать. Хотя летать по воздуху — по-моему занятие несерьёзное, разве что на самолёте. Но писать я умею. Это отчасти напоминает полёт, а иногда свободное падение. Этого у меня никто не отнимет.
Родина
Не все ль равно, какой земли касаются подошвы?
Б. Окуджава
Автор этих заметок значительную часть своей жизни потратил, переезжая с места на место. «Видел дальние страны и звёзды чужих небес» — так, кажется, написано на могильном камне Стивенсона, и я смело могу сказать о себе то же самое. Улыбнитесь — я не обижусь, но я этим очень горжусь. И вот под старость за несколько лет до своего шестидесятилетия снова я покинул страну, где родился, и уехал на родину историческую, в страну, где до того ни разу не побывал, где некогда жили далёкие предки моей покойной матери. Уехал, чтобы жить и умереть там. Почему я это сделал?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
