Мой папа был добрый, грустный и смелый. Он был участник Гражданской войны. Как-то к нам ночью залезли грабители, и он единственный выбежал на шум, выстрелил из пистолета в воздух и спугнул их. С Ильфом у них была такая игра: «Среди кого больше мерзавцев – у партийных или беспартийных». Когда Ильф вспоминал очередного мерзавца партийного, он мчался наверх, а когда папа беспартийного, то бежал вниз со словами: «А этот?»
Во время финской войны папа был спецкорреспондентом «Правды» на севере Карелии и погиб в бою под Суоми-Сальме вместе с Сергеем Диковским, тоже корреспондентом и писателем. В этом бою погибла почти вся дивизия. Тогда было написано стихотворение Евгения Долматовского:
Мороз был трескуч, и огонь был гневен,
Ужели мы встретиться не должны,
Сережа Диковский и Боря Левин,
В шесть часов вечера после войны…
Папа и Константин Павлович ходили на даче одно время в полосатых футболках, Ильф обычно в коричневых брюках и рубашке, его жена Мария Николаевна – в однотонном сарафане. А Валя Петрова часто носила кремовую кофточку и темно-синие расклешенные брюки на груди с якорем, от которого на спину спускались лямки. Это было очень модно. Петров же с утра ходил в пижаме, но не такой мешковатой, как носят в поездах, а в красивой, видимо заграничной, в полосочку, с воротником шалью, и подпоясывался шнурком. Сам он был высокий, стройный, смуглый, с темными прямыми волосами. У него было узкое лицо с высокими скулами и узкие глаза. Что-то в нем было от индейца. Мы, дети, были ему неинтересны.
Екатерина Борисовна Ротова. 1936
Евгений Петров. 1-я пол. 1930-х. Фото И. Ильфа
Вообще все они, я имею в виду наших пап, были всегда подтянутые, одежда сидела на них хорошо.
Екатерину Борисовну Ротову я запомнила в светлых платьях с яркими цветами и с красным маникюром, который меня поразил. Я думала, что это у нее одной такие ногти. Как-то мы ехали на дачу, и на перроне, при посадке в электричку, была давка. Вдруг в толпе мелькнули красные ногти, я радостно кинулась в ту сторону, но, конечно, это была не она.
Мама носила чаще всего полотняные платья. Я хорошо запомнила одно – светло-серое с небольшой синенькой вышивкой крестиком.
В середине тридцатых годов на даче часто бывал Валентин Катаев, Петькин дядя, с женой Эстер, светло-рыжей хрупкой красавицей с зеленоватыми, чуть раскосыми глазами, всегда смеющейся, приветливой. Она мне очень нравилась, а через некоторое время Эстер пополнела, и я в недоумении толкала ее в живот, спрашивая: «Эстерка, почему ты такая?»
Вскоре она родила девочку. На радостях Катаев подарил Петьке велосипед – черный, лакированный, с кожаным седлом и педалями, как каучуковые подошвы. Потрясающий. Ирка тут же закричала: «Папа, я хочу, я хочу!» – «Ирочка, у меня нет денег». – «Как нет?» И она сказала: «Я знаю, что есть и где лежат». И мы все побежали за ней. Ирка открыла ящик письменного стола, там в углу лежали деньги.
Писатели на маневрах. Справа налево: Б. Левин, И. Ильф и Е. Петров. Карикатура К. Ротова
Скоро Константин Павлович привез ей велосипед, а я молча переживала, так как мой папа был в отъезде. Но на следующий же день Константин Павлович привез мне тоже велосипед, сказав, что от папы. Велосипеды мы обожали, ездили всё время вместе повсюду, на зиму забирали в Москву, где они стояли как предметы мебели.
Помню, как мы ожидали затмения солнца: сажей замазывали стекла, потом папа привез очки, и, наконец, очень рано, на рассвете мы отправились наблюдать, почему-то на аэродром. Конечно, на велосипедах, с бабушками и Константином Павловичем.
Там было уже много народа, мы устроились на поле и стали смотреть, но ничего не было видно. Кто-то посоветовал смотреть, лежа вверх ногами. Так и сделали. А теперь видно, сказал кто-то, а я и так ничего не увидела.
Среди дачников. Справа налево: Евгений Петров, Илья Ильф, крайняя слева – Валентина Петрова. Клязьма, 1-я пол. 1930-х. Из архива А. Ильф
К нам приходило много гостей, некоторые жили где-то рядом. Например, Ардовы. А однажды на белой лошади приехал мальчик – наш ровесник. Это был Алёша Баталов. С ним пришла его мама. То, что лошадь – старая кляча, было неважно, мы были потрясены. Всё было здорово. Нам дали посидеть в седле. Только Петьке его мама не разрешила, он так расстроился, что с воплем бросился на землю.
Алёша Баталов приходил к нам в гости, мы играли в дочки-матери, он сказал, что будет папой, и сшил кукле платье. Ирка сразу же в него влюбилась. Позже они поженились, и у них родилась дочка Надя.
Петькина мама, Валентина Леонтьевна, так мы ее называли, была совсем молоденькая и хорошенькая, с пепельными волнистыми волосами. Ее обожал Юрий Карлович Олеша, все это знали, и мы тоже. Он подарил ей духи «Манон», Петька тут же пригласил нас, стал показывать и открывать флакон, а мы нюхать, и он почти всё вылил на нас. Валентина Леонтьевна издалека учуяла запах, тут же примчалась и обрушилась на нас.
Через некоторое время Олеша подарил ей куклу, очень большую, с закрывающимися глазами, нарядную. Кукла сидела в углу на стуле и была отделена толстым шнурком или канатом, как музейная редкость, чтобы только мы ее не касались. Книжка «Три толстяка» была посвящена Валентине Леонтьевне, но почему-то в современных изданиях это не указывается.
Олеша был небольшого роста, с серыми колючими глазами. На нас посматривал настороженно и с опаской.
Днем нас укладывали спать. Раскладушки ставили обычно рядом с огородом, в тени. Одно время мы заладили удирать: делали вид, что уснули, и вскоре вскакивали. Особенно отличалась я. И вот бабушка поставила мою раскладушку в крапиву. Я забыла про это, проснувшись, вскочила и прыгнула. На мой крик прибежали Ильф и бабушка. Бабушка смеялась, радовалась, что ей удалось меня проучить, а Ильф сильно сочувствовал, взял на руки и обдувал. Мы взрослых называли по имени и отчеству, они друг к другу обращались по имени и на «вы». Пожалуй, только папа и Константин Павлович были на «ты».
Мария Ильф. Нач. 1930-х. Фото И. Ильфа
Ильф и Мария Николаевна часто сидели на ступеньках террасы и наблюдали, как мы играем, расспрашивали нас обо всём. Им даже можно было пожаловаться, когда мы ссорились. А наши родители никогда в жизни не вмешивались в отношения между детьми.
Иногда Ильф сидел один, снимал пенсне и протирал глаза. Иногда быстро ходил по аллейке, которая вела к калитке. Позже по этой аллейке он катал коляску с Сашенькой. Коляска была кофейного цвета, на мягких рессорах. У них в комнате было просторно, светло, но я помню только мольберт, за которым рисовала Мария Николаевна, тахту и обеденный стол, прижатый к стене, – на нем стояли какие-то вазочки с печеньем и чашки.
За год до войны после пионерского лагеря я приехала на дачу, когда уже не было Ильфа. Там жили Мария Николаевна и Сашенька. Она напоминала маленькую барышню, нежную с меднорыжими волосами и веснушками, в вязаном платьице. С ней гуляла воспитательница в буклях, которую звали «мадам», и она учила Сашеньку французскому.
Константин Павлович, пожалуй, был самым доступным для детей. Он рисовал за письменным столом, где у него был идеальный порядок: карандаши отточенные, кисточки чистенькие. Мы часто подбегали к нему, становились за спиной и смотрели, как он раскрашивает рисунки. Петька иногда стоял подолгу как завороженный, и Константин Павлович ему говорил: «Не сопи».
Однажды Константин Павлович посадил помидоры. Помидоры всё никак не созревали. И как-то вечером Константин Павлович выкрасил их в ярко-красный цвет. Утром прибежал сосед, вместе с которым он покупал рассаду с криком: «Костя, почему у тебя красные, почему?»
На даче взрослые часто смеялись, любили розыгрыши. Какие-то шутки я помню, о некоторых знаю понаслышке. Например, об одном розыгрыше Ильфа. «Однажды Илья Арнольдович, загадочно улыбаясь, сказал Марии Николаевне: “Завтра к нам на целый день приедет художник Кукрыникс с женой и детьми”. В воскресенье рано утром открывается калитка, и входят… трое мужчин, каждый с женой и детьми».
Илья Ильф на даче. Нач. 1930-х. Из архива А. Ильф
Ротов любил радио, у него был приемник, он разбирался в технике и установил на террасе радиоточку, а из комнаты можно было вещать. Например, моего папу разыграли так. Как бы настоящий диктор объявил литературную передачу – отзыв Льва Никулина о романе Левина «Юноша». Отзыв был ругательный. Папа поверил и возмутился:
«Каков мерзавец, только вчера его встретил – он так хвалил! Как увижу, набью морду».
Тогда приемники ценились по количеству ламп. Как-то к Ротову пришел знакомый, и между ними состоялся такой разговор: «Костя, я купил двухламповый, а у тебя какой?» – «У меня – трехламповый». – «А где же третья?» – «А она в уборной».
Наша дача оказалась несчастливой. С ней была связана какая-то мистика. Говорили, что перед смертью Ильфа на всей даче зажегся свет. Это случилось ранней весной 1937 года. А в 1940 году на финской войне погиб мой папа Борис
