Кукловоды хорошо знают: стронь специалиста с мертвой точки хоть министр, спец не обязательно дойдет до победного конца. Много на его пути рвов и капканов, которые без помощи знающих людей не обойти. Однажды в буфете заводоуправления к Попсуеву подсел начальник отдела труда и зарплаты Звягин и, помешивая чай и испытующе поглядывая на него, поговорил ни о чем, а потом неожиданно предложил: – Ну, что, Сергей Васильевич, хочешь стать начальником цеха?
Попсуев знал, что Звягин устроитель судеб еще больший, чем Дронов, и не смог удержать суетливого движения рук и выражения лица.
– Вижу, хочешь, – сказал трудовик без тени ухмылки. – А это уже полдела. Выступи-ка ты, Сергей Васильевич, с почином объединить первый и второй участки, станешь хозяином двух третей цеха, я тебе и расчеты помогу сделать, обоснуем такую экономию, что новый директор ахнет!
– Но как же за спиной Берендея? – возразил Попсуев. – Ему сказать надо. И его, что, по боку?
– Почему по боку? Вверх пойдет, в замы главного… Поверь мне, искушенному в этих делах, – настаивал действительно искушенный не только в этих, но и еще в очень многих комбинациях, проныра трудовик.
– Я так не могу, – сказал Попсуев.
«Ну, и дурак!» – думал трудовик, досадуя на Дронова, что тот необдуманно втянул его в явно бесперспективный проект. Но ему инстинктивно нравился Попсуев своей искренностью и честностью, тем, что начисто отсутствовало в нем самом. Он взял еще одну чашку чая, а потом и вовсе пригласил Сергея в свой кабинет, где минут двадцать вразумлял дитятку, что успех приходит не к тем, кто его жаждет, а к тому, кто сам рвется к нему, не боясь замараться по пути.
– Как, думаешь, генералами становятся? Без крови? – убеждал Звягин.
– Так то на войне, – не сдавался Попсуев. – И потом Берендей, ведь он отладил цех как часы, слаженней быть не может.
– Ты всё-таки подумай! – отчаявшись, бросил трудовик, и пошел к начальнику НОТ Живиле, с которым уже было всё оговорено, пенять на тупицу Попсуева и на Дронова, которого тоже давно пора менять.
– Значит, надо искать другого кандидата, – вздохнул научный организатор труда, ставя вопрос в своем списке возле Попсуева. – Жаль, перспективный парень, пробивной и умный.
– Да куда уж. Ладно, Свияжского пусть сменит, а там поглядим.
После дел не у дел
– Вот и всё! – Чуприна стоял перед зеркалом, глядел на себя и не видел себя. – Вот и всё!
– Ты чего? – испугалась жена.
– Идти, мать, некуда.
– Как некуда? А на работу?
– Вышла моя работа. – Он подтянул штаны на грудь так, что стал похож на пожилого карапуза в коротких штанишках. – Как я тебе такой? На работе я зараз вот такой. Смешной лилипут. Всё, уволился, Полина Власовна. Впереди заслуженный отдых, дача, кресло у камина, мемуары.
– Тебя ж хотели консультантом оставить.
– Им теперь другая консультация нужна, женская.
– Ведь истомишься без дела.
– Слушай, мать, не томи, а? Истомлюсь от твоего плача, Ярославна.
– Какая Ярославна? Из бухгалтерии? – не поняла Полина Власовна, но Чуприна не ответил.
* * *
Оставшись не у дел, Чуприна несколько дней чувствовал некоторое стеснение в груди, но успокаивал себя: «У меня пока отпуск». Через неделю на него накатило уныние. Сил не было смотреть утром с балкона, как люди спешат на работу, как едут машины. «Ничего, всё образуется», – думал Иван Михайлович.
От нечего делать он за день утряс в ЖЭУ все дела, которые накопились у домкома за год, перекрыл въезд во двор грузовому транспорту, договорился о разбивке цветника вдоль южной стороны детсада напротив. Чуприна стал больше бывать на улице, в магазинах, ездить трамваем и троллейбусом. Когда ему на первых порах приходилось спорить с кем-нибудь в ЖЭУ, исполкоме, в трамвае или в магазине, спора не получалось. Никто не мог противостоять его яростному натиску и железной аргументации. Да и многие еще не осознали, что Чуприна уже «никто». Но прошло две недели, и он почувствовал, что стал терять запал, решимость чего-то доказать и что-нибудь сделать для общего блага. И в лицах чинуш стало появляться отчуждение. Оказалось, нет никого, кому надо было что-то доказывать, и нет никому никакого дела до общего блага.
Съездил на дачу, сгреб листья, перекопал, подправил, починил всё, что требовало ремонта, но жить сычом там не смог, так как жене прописали процедуры. Он вернулся в город и стал перечитывать книги. Удивительно, они его сейчас никак не трогали! Всё в них казалось не всамделишным, исключая разве что «Мертвые души» да «Историю одного города».
Несколько дней после этого Иван Михайлович пребывал в меланхолии. Ничего не хотел делать. Сидел в кресле и глядел перед собой. Какие картины вились перед его взором, он и сам вряд ли сказал бы. Они приходили и уходили как бы невзначай. Иногда думалось о дворянах, не обремененных военной или статскою службою, находящихся в отставке и не занимающихся даже крестьянами, как тот же Обломов – несчастнейшие люди! «Это как же надо было держать в себе жизнелюбие, чтобы не расстаться от тоски с жизнью! Пить, играть в карты, донжуанить, стреляться, ездить по водам, вступать в масоны или в тайные кружки – такая скука! Если бы я вместо того, чтобы строить и запускать завод, а за ним жилой поселок, дворец культуры, стадион, совхоз, больничный городок; вместо того, чтобы раскручивать два производства, занимался бы только тем, что тосковал возле юбки да стрелялся с обидчиком, или пережевывал сопли в губернском собрании, грош цена была бы мне. А так я хоть за свое прошлое чувствую удовлетворение, и прежде всего потому, что не удовлетворен им, так как сделал меньше, чем мог, хуже, чем хотел, но все-таки сделал! И неужели всё то огромное, что мы все ценой неимоверных усилий сделали сообща, теперь пойдет коту под хвост?! Неужели мы сами, своими руками, выкопали себе яму?»
* * *
Просыпался Иван Михайлович рано. И на этот раз проснулся, вышел на балкон, светало. В утренней тишине журчала где-то вода. В новом доме напротив на балконе третьего этажа стояли два мужика в одних трусах. В разные стороны били две мощные струи. Один из них воскликнул: – Хорошо-то как, господи!
Чуприна криками разбудил жену: – Глянь! глянь!» – та успела увидеть двух подросших бельгийских мальчиков.
– Совсем сдурел, – сказала она, рукой умеряя стук сердца спросонья.
– Это новое руководство завода, оно всё такое, – по-детски радостно засмеялся Чуприна. С этого момента он как заново родился. Уныние стряхнул с себя. «Завтра съезжаю на дачу, а зараз схожу на завод».
Он позвонил в половине девятого по прямому проводу (телефон пока не сняли) новому директору. Того не оказалось на месте. Послышался голос.
– Але, – бросил Чуприна, – это кто?
– А вам кого угодно?
– Угодно? Я куда попал?
– Это отдел «Паблик рилейшенз», секретарь по связям с общественностью Гузно Михаил Исаевич.
– Где директор, Гузно?
– А что вы желали бы?
– Что я желал бы, не твое дело. Отвечай сперва на мой вопрос, а потом уже задавай свой. Где директор?
– Петр Степанович у себя. Он занят.
– Передай ему, Гузно, что его хочет видеть бывший директор «Нежмаша», герой соцтруда, лауреат Ленинской и Государственной премии, кавалер ордена «Знак Почета» и так далее Чуприна Иван Михайлович. Понял? Повтори, угодник.
– Так это вы, Иван Михайлович? Не узнал.
– Ничего удивительного, богатым стал. Пусть позвонит мне. Телефон знает. Срочно! Ферштейн?[2]
– Понял, Иван Михайлович!
Через несколько минут раздался звонок:
– Иван Михайлович? Это Зябликов.
– Послушай, Зябликов, что за блоха у тебя на телефоне? Звонил тебе, а попал в Гузно. Зина где?
– Уволилась, Иван Михайлович.
– Уволил, значит. Ну-ну. А общественности Гузно предъявил? Разговор есть, Петр Степанович.
– О чем?
– Не телефонный.
– Приезжайте ко мне. После шести.
После шести Чуприна подъехал к заводоуправлению, поднялся по ступеням, помнящим еще его, постоял, поглядел на проходящих людей. Многие здоровались. Вахтерша, увидев его, подскочила со своего стульчика.
– Здравствуй, Валя. Как жизнь?
– Ой, здравствуйте, Иван Михайлович! Да что жизнь? Вот обещают тридцать процентов зарплаты выдать.
– Ну-ну… – Чуприна поднялся на второй этаж: «Скоро от всех вас и тридцати процентов не останется…».
В предбаннике сидела незнакомая девица. Не иначе Зябликов с собой прихватил из Челябинска. Чуприна открыл дверь, которую помнил до малейшей щербинки и малейшего скрипа, вошел. Зябликов сидел на его месте, сидел довольно непринужденно.
– Ну, здравствуй, Зябликов.
– Проходите, Иван Михайлович. – Зябликов встал, направился к нему, выставив руку, как консервный нож. – Садитесь.
– Да сяду, сяду, – усмехнулся Чуприна, пожимая сухую горячую ладонь. – Шторки, гляжу, новые повесил, шкапик, стулья заменил. Даже центр музыкальный. Этот-то зачем? Стол не меняй. Спецзаказ, такой больше не сделают.
