— Это помер который? А то, видал, конечно, — откликнулся Виталик.
— Да я не про живого, — отмахнулся Костян, — я про трупешник евонный.
Покойников Виталик, как и любой двенадцатилетний пацан, не жаловал и постыдного в этом ничего не видел: вокруг живых хватает, чтоб на них любоваться. О чём и сообщил товарищу.
— То-то и оно, — согласился Костян, — но вот я подзыркал. И знаешь чего? Здоровенные такие медяки на глазах у деда лежат. Цены в них, если по деньгам, и нет вовсе, но не в бабках дело. Мне старуха одна говорила как-то, юродивая одна возле церкви… Ну, если честно, не мне говорила, а другой такой же дурочке, я просто мимо проходил. Так вот, сказала она, что в пятаках с глаз колдуна-покойника сила великая, кто такой пятак заныкал и при себе носит, по жизни фартовым будет, и ни нож его, ни пуля не возьмут. Понял, о чём я?
Виталик понял, но идея ему сильно не понравилась. Поэтому он только пожал плечами.
— Тупой ты, — в сердцах сплюнул Костян, — а ещё городской. Зря говорят, что у вас там одни мошенники и бизнесмены живут. Пока только лохов вижу. Тебя, к примеру.
Виталик спорить не стал, а просто попросил пояснить ситуацию. И Костян пояснил.
План у сына участкового был простой и нахальный. Сегодня ночью пробраться в избу покойного колдуна и подменить старинные царёвы пятаки с его глаз на не менее ценные, но в деревне практически бесполезные советские рубли. Завалялась их парочка у Костяна — один с Родиной-матерью, а другой с лысым Ильичом. В избе всё равно никого не будет, кроме трупака, а наутро, как хоронить колдуна соберутся, всем не до того будет, чтоб монетки на его глазах разглядывать. А даже если и заметят что, никто крик поднимать не станет. Колдун — он колдун и есть, может, он сам их и превратил. А Виталик с Костяном обзаведутся такими амулетами, которые никому из их друзей и не снились.
Идея Виталику резко не понравилась, но Костян уже презрительно скривил нижнюю губу, собираясь обозвать приятеля слабаком и трусом. Уже потом Виталик сообразил, что дружку его было самому боязно одному лезть в дом, где на столе ожидал завтрашних похорон мёртвый колдун, но тогда он только кивнул, выражая согласие.
Встретиться договорились около одиннадцати у Виталькиного дома, когда местные уже уснут, а те из дачников, кто ещё на ногах будут, уже наберутся до полной кондиции, так как природа местная к этому очень располагает, и тоже от спящих будут не сильно отличаться в плане внимания и любопытства.
* * *
Из дому Виталик выбрался только в начале двенадцатого. Бабка, вопреки своему обыкновению, долго ворочалась, скрипя кроватью, а когда наконец угомонилась, Виталик ласточкой выпорхнул в окно. Насмотревшись боевиков про ниндзей, он натянул чёрную водолазку, в которой по летнему времени жутко потел, и чёрные же джинсы. Только вот кроссовки оставались такими же белыми, придавая шустро передвигающейся Виталькиной тени сходство с незаконченным человеком-невидимкой. Костян уже ждал за сараем.
— Ну что, — дрожащим голосом поинтересовался он, — очко-то играет, поди?
— Играло б — не пришёл бы, — отрезал дрожащим голосом Виталик. — Пошли уже, пока тихо.
До избушки Митрофаныча добрались без приключений. Нет, где-то потявкивали собаки, копошилась в кустах местная, самогоном вскормленная молодёжь, но на двух пацанов в тёмной одежде, осторожно кравшихся по улице, как шпионы из старинных фильмов про пограничников, внимания никто не обратил, тут Костян прав оказался.
Так же незаметно пробрались в палисадник избы Митрофаныча и тут остановились. Дверь в дом была не заперта, но приоткрытая чёрная щель, ведущая в сени, неожиданно нагнала на пацанов такого страху, какого не нагоняла сама идея обокрасть покойника. Выставленную у крыльца зелёную крышку от гроба, украшенную пожелтевшими пальмовыми ветками и в темноте казавшуюся почти чёрной, никто не удосужился убрать в дом на ночь, что душевного спокойствия тоже не добавляло.
— Что, перессал, городской? — отважно полюбопытствовал Костян, отчётливо постукивая зубами.
Да, Виталик реально "перессал". В отличие от товарища он прочитал чуть больше книг, чем "Букварь", Уголовный кодекс и "Алёша — отважное сердце" (красочная малостраничная книжка советских времён о юном партизане), поэтому, а ещё и благодаря богатому воображению, представил себе разные таящиеся за дверью ужасы. Совсем недавно он осилил кинговское "Сияние", и вылезающая из ванной мёртвая старуха долго не давала ему спокойно спать, заставляя вскакивать посреди ночи от необъяснимого, нутряного страха. А вот сейчас он реально, а не в книге, лезет в избу, где лежит свежий труп колдуна…
Но показаться трусом в глазах друга было ещё страшнее. Потому что друг — он тут, он живой, он потом с тебя и спросит, а покойник — он покойник и есть. Мертвецов Виталик уже видел. Как-то прямо перед их подъездом склеил ласты уснувший на лавочке старенький бомж, а однажды почти на глазах у Виталика пьяный водитель "десятки" врезался в круглосуточный ларёк, забрав с собой на тот свет молоденькую продавщицу. Правда, эти "уличные" трупы не шли ни в какое сравнение с соседом Владимиром Севастьяновичем, торжественно возлежащим в дорогом импортном гробу, окружённом скорбящими родственниками и сослуживцами. Севастьянович был гораздо страшнее, наверное, из-за своей торжественной напыщенности, потому как он был "настоящим" покойником, а не такими кучками тряпья или красноватых лохмотьев, как другие усопшие. Он олицетворял настоящую смерть. Потому и мертвецов в гробах Виталик боялся гораздо сильнее.
Но Костян тоже боялся. Несмотря на то, что временами батя его подрабатывал забоем телят или свиней у соседей, а с недавних пор взял за привычку брать с собой сына для помощи — подержать там или ещё чего, — отец Костяна строго привил сыну правило: есть животные, а есть люди. То есть крови бояться не надо, не по-мужски это, но человечью кровь лить нельзя. Поэтому Костян, без всякой брезгливости выдавливающий из окровавленных свиных кишок дерьмо, готовя их к будущей оболочке для кровяной колбасы, не представлял себе, что мог бы сделать это с человеческими внутренностями. Свинья — это свинья, а человек — это человек, и всякие параллели просто неуместны.
Поэтому оба товарища стояли перед приоткрытой дверью в избу Митрофаныча, уже жалея о принятом дурацком решении. Но отказаться — признать себя трусом и слабаком, а к этому в двенадцать лет мало кто готов.
— Ты что ж там, — дрожащим голосом, но с превосходством прошептал Костян, — собрался на ощупь шарить? Света-то нет?
— А что, — наивно поинтересовался Виталик, — лампу зажечь нельзя?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
