Алексей поискал в зале свою мать, но так и не понял по ее мимолетному, едва задержавшемуся на нем взгляду, довольна она его выступлением или нет.
— Часто, очень часто мы не умеем вовремя рассмотреть опасность, — продолжал он. — Проходим мимо первых тревожных признаков, которые, если бы мы всмотрелись в них, помогли нам своевременно прийти на выручку подростку, сбившемуся, как это принято говорить, с пути истинного. Обратимся хотя бы к нашему двору. Мы привыкли и к шуму на этом дворе и к озорству ребят. Нас порой не удивляет даже иная хулиганская выходка какого-нибудь паренька. Мы терпимо относимся к услышанной на улице брани, без особых раздумий даем прикурить мальчугану папироску, равнодушно наблюдаем за уличной потасовкой. Примелькалось, вошло в привычку, перестало задевать наше внимание, вызывать протест. Вот тут-то и кроется основная наша ошибка, когда, говоря о воспитании детей, мы полагаем, что воспитание само по себе, а весь этот быт улицы и двора, который впитывают в себя ребята, сам по себе. Часто мы проходим по улице, через свой двор, обеспокоенные лишь одним: а нет ли вот в этой компании курильщиков или драчунов нашего собственного ребенка? Нет — и мы идем мимо, успокоенные и безразличные к тому, что делают чужие дети. Опять ошибка. Серьезная ошибка. Убежден, что нет и не может быть для нас чужих детей на улице.
Алексей замолчал, отчетливо припоминая свой недавний разговор с ребятами, когда совсем по-новому взглянул он на давно примелькавшуюся ему гомонливую жизнь двора, когда вспомнил свое детство. Внимание его привлек беспокойно заерзавший на стуле Иван Петрович. Увидев, что Кузнецов смотрит на него, старик, как школьник за партой, потянул вверх свою заскорузлую, с растопыренными пальцами руку.
— У вас вопрос, Иван Петрович? — спросил Алексей.
— Имеется, — поднялся дворник. — А скажи-ка нам, Алексей Николаевич, вот о чем… Как насчет телесных наказаний? Поясню. Если, скажем, созорничал какой-нибудь мальчишка — ну, стену там расписал или из рогатки по стеклам упражняется, так нельзя ли его вместо судов да пересудов слегка ремнем попотчевать? Попросту, на старинный манер? Как насчет этого, товарищ судья?
— Ремнем или метлой, верно? — улыбнулся Алексей. — Да, средства убедительные. И, надо сказать, проверенные. Помните, Иван Петрович, вы как-то, лет пятнадцать назад, попотчевали меня метлой по спине?
— Неужто попотчевал? — удивился дворник. — Вас, судью?
— Тогда-то я еще судьей не был.
— Экая оказия! — смущенно сказал Иван Петрович, — Ну, тот случай не в строку. А как вы вообще с этим вопросом — за или против?
— Как потерпевший, честно скажу — против.
— Так! — недовольно произнес дворник. — Так… А может, Алексей Николаевич, от той метлы по спине вы и человеком стали? Ведь в те времена горше вас озорника, почитай, на всей улице не было.
По рядам давно уже шел веселый смешок, и даже Настя, сидевшая все время с таким серьезным, озабоченным лицом, не выдержала и рассмеялась.
— Ну что ж, — смеясь вместе со всеми, сказал Алексей, — может быть, метла ваша мне и помогла. Коли так, то спасибо вам, Иван Петрович.
— Ладно уж, нечего смеяться над стариком! — с досадой сказал дворник. — Вопрос мой серьезный. Это понять надо, А ремень-то, он учитель, да еще какой!
И старик, провожаемый дружным смехом собравшихся в клубе жильцов, поднялся со своего места и пошел к выходу.
— Куда же вы, Иван Петрович? — окликнул его Алексей. — У меня вопрос к вам заготовлен, а вы уходите!
— Я покурить, — буркнул от дверей старик. — Отроду от ответа не убегал.
Он достал из кармана жестяную коробочку из-под карамели и, зажав между толстенными пальцами крохотный лоскуток бумаги, стал крутить папироску.
— Вот вы, Иван Петрович, говорили сейчас о том времени, когда я был чуть ли не самый большой озорник на всей нашей улице, — посмеиваясь, сказал Алексей, направляясь по проходу к дверям, где сосредоточенно слюнил свою самокрутку дворник. — Давно это было, лет пятнадцать назад, и многое переменилось за эти годы в нашей жизни, а вот двор наш каким был, таким и остался. — Алексей подошел к окну. — Посмотрите, — сказал он серьезно. — Всё те же кучи мусора по углам, те же развалюхи-сараи, темные закуты и дыры в подвал. И среди всего этого — дети!.. Вот разве только садик на бугорке — и вся новость за пятнадцать лет… Товарищи!.. — Алексей обернулся от окна, взглянул на мать, возле которой он сейчас стоял, мельком подумал: «Кажется, одобряет». — Можем ли мы мириться и дальше со всем этим? Разве не ясно, что в воспитании ребенка одинаково важно и то, как живет он в семье, и то, как воспитывают его в школе, и, наконец, то, как влияет на него улица. Да, именно улица, двор, где он играет с товарищами, где часто он предоставлен самому себе…
— Вот-вот — предоставлен самому себе! — порывисто поднялась Евгения Викторовна, маленькая седенькая женщина с энергичным, в мелких морщинках лицом. — Худо, когда мы начинаем устанавливать какие-то несуществующие границы наших обязанностей в деле воспитания детей: учителю — школа, родителям — дом. Тогда-то и образуется некая нейтральная зона, ничья земля, где часто не встретишь ни учителя, ни родителя. Тогда-то и получается, что главным инструментом воспитания в этой нейтральной зоне, которую мы называем улицей и двором, может стать метла дворника. — Старушка насмешливо глянула на Кузнецова. — Добро, если инструмент этот окажет свое благое влияние. Ну, а если нет?
— Совершенно верно, Евгения Викторовна! — громким своим голосом поддержала старую учительницу Мельникова. — Когда ребенок предоставлен самому себе, то он неизбежно идет на улицу, во двор, встречается там с дурными явлениями, подвергается дурному влиянию.
— Но я говорю вовсе не о том, чтобы не пускать наших детей на улицу! — протестующе возвысила голос Евгения Викторовна. — Смешно и нелепо, когда родители занимаются мелочной опекой своих ребят-школьников, не дают им и шагу самостоятельно сделать. Или вы хотите, Ангелина Павловна, чтобы ваш сын, как принц какой-нибудь, жил в мраморном замке? Нет, я говорю не о какой-то искусственной изоляции ребят от пресловутых опасностей двора и улицы, а о том, чтобы сообща покончить нам с этими пресловутыми опасностями там, где они есть.
Алексей ждал, что Евгения Викторовна скажет еще что-нибудь, но она так же стремительно, как и поднялась, села на свой стул, сухонькая, прямая и строгая, как и с десяток лет назад, когда была она его классной руководительницей.
— У меня вопрос к присутствующему здесь домоуправу, — соскакивая с подоконника, сказала Лена Орешникова. — Вот уже почти месяц, товарищи, как я добиваюсь, чтобы домоуправление вашего дома всерьез занялось благоустройством двора. Скажите, товарищ Князев, когда же наконец вы приступите…
— Минуточку! Минуточку, товарищи! — вынырнул откуда-то из задних рядов домоуправ.
Он взошел на сцену не спеша, виновато развел руками и, усевшись за маленький председательский стол, громко постучал жестким ногтем по графину с водой.
— Вы кончили, товарищ судья? — спросил он у Алексея.
— Да, — сказал Алексей, довольный так вдруг свободно завязавшимся в зале разговором. — Вот, кажется, товарищ Орешникова собирается нам что-то сказать. Послушаем ее.
— Минуточку! — сухо возразил Князев. — Все по порядку. Какие будут вопросы к докладчику, товарищи? Задавайте вопросы в письменной и устной форме. Прошу!
— Беру на себя смелость, товарищ Князев, несколько нарушить порядок и задать сначала вопрос не докладчику, а вам, — сказала Лена, быстрыми шагами направляясь к сцене.
— Ну что ж, спрашивайте, — вздохнул домоуправ и снова виновато развел руками, наперед зная, что ничего хорошего ждать ему от вопроса Орешниковой не приходится. — Только по существу, по существу беседы товарища судьи.
— Я по существу и спрашиваю! — не обращая внимания на жестикуляцию домоуправа, запальчиво сказала Лена. — Когда же наконец мы приведем в порядок двор этого огромного дома, где живет так много ребят? Насадили десяток деревьев и успокоились! Напрасно! Успокаиваться-то рано. Взять хотя бы ваш знаменитый «заповедник». Почему до сих пор красуется посреди двора никому не нужная кирпичная стена? Почему скамейка возле этой стены стала каким-то филиалом пивной? Почему, наконец, когда я и ребята пришли разбирать эту стену, то не кто иной, как домоуправ Князев грудью стал на защиту этого злачного места? Скажите, товарищ Князев, за что так полюбился вам самый темный угол вашего двора?
— Не мне, не мне, а архитектору района и иже с ним, — прикладывая для пущей убедительности руки к груди, вкрадчиво сказал Князев. — Я, товарищ Орешникова, домоуправ, а не самоуправ. Я, ежели хотите знать, все сараи бы во дворе пораскидал, да нет на то моей власти.
