Тут я срываюсь с места, выскакиваю из комнаты свиданий, бегу по холодным, сырым коридорам, которые пахнут мочой и дезинфекцией. Проскакиваю рамки металлоискателей, маленькую армию охранников у передней двери, тяжелые железные ворота с колючей проволокой по верху – и со всех ног мчусь к пустой стоянке, где ждет автобус, чтобы увезти нас всех из этого места.
Глава 12
Я сплю – мне плохо, щемит сердце – всю обратную дорогу до города. Мама в каждом кадре моего черно-белого кошмара: голова, откинутая назад, иглы, торчащие из лица, плеч, предплечий; кистей нет.
И тут в мой сон прокрадывается воспоминание: я маленькая девочка, и она рядом с моей кроватью, со стаканом красного вина в руке, рассказывает историю на ночь: я этого требовала чуть ли не каждый вечер. Во сне я слышу ее ясно и отчетливо. Как и происходило наяву.
«Расскажи мне еще раз, мама. Расскажи мне, как ты жила в океане».
«До встречи с твоим папой я была русалкой. Плавала в воде и хотела петь, но ни слова не срывалось с моих губ…»
«Ни единого слова?»
«Ни единого. А теперь закрой глаза, если хочешь, чтобы я продолжала, – говорит она мне. – Но у меня был прекрасный хвост, с плавниками цвета самого синего неба, и я спала на подушках-волнах, и ждала, что случится что-то хорошее. А потом, однажды, бог прибыл с визитом и сказал, что хочет дать мне что-то важное».
«Рояль?»
«Да, кабинетный рояль. До того вечера я никогда не видела рояля. Он стоял у кромки воды, и когда я села за него, мои пальцы начали играть. Тут начали подходить богини с волосами цвета огня. Как у тебя. Такими же рыжими. Они так оживились и начали танцевать, и все изме-нилось».
«Что изменилось?»
«Хвост и плавники превратились в ноги, волосы стали такими длинными… А когда я открыла рот, оказалось, что я могу петь».
«Но ты больше не могла жить в океане?»
«Это правда».
«Но пока у тебя есть рояль, пока ты можешь создавать красоту, ты свободна».
«Да, Оливия. И ты – самая красивая красота, созданная мною».
«Я?»
«Да», – говорит она, и красные капли вина падают с ее руки, и кровать уплывает, и я уплываю, и появляется покалывание.
Я просыпаюсь и вижу трех комаров, раздувающихся от моей крови. Автобус сворачивает на автостоянку торгового центра «Море и солнце».
Водитель кивает мне, когда я выхожу. У него лицо человека, который набирал и набирает вес в каждой из этих поездок в тюрьму и обратно.
Кожу покалывает, когда я иду к своему автомобилю; вновь возникает ощущение, что за мной наблюдают: ощущение, будто чьи-то глаза не отрываются от меня, чего-то ожидают. Я верчу головой, людей на автостоянке хватает, но все они ищут свои прожорливые седаны или побитые временем пикапы, а не меня.
Я усаживаюсь на раскаленное сиденье и выезжаю с автомобильной стоянки – рулевое колесо обжигает руки, – стараясь не думать о маме, о том, как она потеряла самообладание, едва я упомянула Штерна. Словно я повернула какой-то тумблер и пропустила через нее электрический ток безумства. Ее дергание и крики… не хочется даже вспоминать об этом.
– Она это сделала, Штерн, – говорю я, остановившись на красный свет, громко, зло, словно он может от этого появиться. До сих пор не понимаю, почему могу вызвать его, когда особо и не стараюсь, но у меня не получается, когда он мне действительно нужен. Кто это регулирует? Кто посылает его ко мне? – Ты меня слышишь? Она это сделала. Сечешь? Она ушла. – Я стучу по рулевому колесу ладонью. – Ты ушел, и она тоже ушла, с той ночи, как убила тебя. Ты говнюк. Ты мертвый говнюк.
Нет ответа. Я оглядываюсь и вижу, как парни, которые сидят в автомобиле, стоящем рядом, указывают на меня в открытое окно их «Лесабра»[21] и смеются надо мной: чокнутая девица, разговаривает сама с собой. Я опускаю стекло, разгоряченная, яростная. «Занимайтесь своими делами!» – кричу, нажимаю на клаксон, без всякой на то причины, чтобы пошуметь. Автомобили передо мной приходят в движение – наверное, красный сменился зеленым, – и я выруливаю на автостраду, вне себя от злости, даже глаза горят яростью.
Поднимаю стекло и опять кричу. Никаких слов – один только дикий крик, вырывающийся из какой-то лопнувшей трубы, а не из меня. Кричу, пока не начинает саднить горло, пока не осознаю, что по щекам текут слезы, пока до меня не доходит, что соль на языке не воображаемая, а настоящая. Я теперь не знаю, что действительно вижу и чувствую, а что надо списывать на собственное воображение. Тем не менее продолжаю кричать, и вопить, и плакать, пока не проезжаю щит-указатель над головой, сообщающий о ближайшем съезде: «БИСКЕЙНСКИЙ БУЛЬВАР, СЪЕЗД 12А».
Что-то щелкает в голове. Бискейн. Бормотание мамы. Значит, не белиберда.
Перекресток.
Я тут же сворачиваю на правую полосу, игнорирую возмущенные гудки других водителей, все мое тело гудит. Бискейнский бульвар и Пятьдесят вторая – это перекресток на границе торговых рядов в Маленьком Гаити. «Когда мама там побывала?» Я ищу место для парковки между прачечными-автоматами, ботаниками[22] и автомобильными мойками. Я знаю, что она иногда заглядывала в ботаники, спрашивала средства, подстегивающие креативность, если с сочинением музыки не ладилось.
Я поворачиваю за угол и нахожу свободный пятачок на Сорок шестой улице, на пыльном прямоугольном пустыре за чередой вросших в землю домов. Мужчина в майке, с черными дырами вместо нескольких зубов, помогает мне припарковаться между двух больших фургонов. Гремит музыка. Ее источник – стереомагнитофон, стоящий на крыльце дома, который я проехала раньше. На том же крыльце сидит мужчина в застегнутой на все пуговицы цветастой рубашке. У него под рукой стакан и кувшин с каким-то напитком.
В этом уголке Маленького Гаити меньше пышности и больше комаров, пищи для которых хватает. Здесь нет навесов из пальм, мексиканской лаванды и баньяна, которые иной раз перекрывают всю улицу. Однако ничего ужасного тоже нет, просто уединенное и относительно спокойное место; лишь изредка из открытого окна доносится голос мужчины, выкрикивающего одно слово, что-то вроде «wouj». Оно касается моих волос. Райна говорила мне, что на креольском это «рыжая». У ее матери был бойфренд с Гаити. Он тоже так меня называл, когда я приходила к ним.
Дома, продовольственные лавки и ботаники разнесены довольно далеко друг от друга, между ними полосы сухой травы и сорняков. Хотя рядом никого нет, мое сердце гулко бьется: словно идешь по темному дому, в котором живут привидения и в любой момент какое-то жуткое существо можем выпрыгнуть из теней и наброситься на тебя. Жара давит на плечи, в ушах звенит гудение мух.
На углу Пятьдесят второй улицы и Бискейнского бульвара только стоматологический кабинет. В недоумении я пересекаю тротуар, поднимаюсь по трем скрипучим ступенькам, чтобы разобраться, что к чему. Мамин стоматолог (и мой, соответственно) – доктор Финк, и он практикует в Брикелле[23]. Невозможно представить себе, что у него есть еще и филиал в Маленьком Гаити.
Тем не менее я нажимаю на кнопку звонка, щелкает замок, дверь открывается. Внутри не так жарко: на окне маленькой приемной изо всех сил пыхтит кондиционер. Когда я вхожу, молодая женщина-администратор отрывает взгляд от клавиатуры компьютера. На ее столе работает маленький вентилятор, сдувает с лица несколько прядей волос.
– Извините, мисс, но мы не работаем, – говорит она мне, пытаясь скрыть рукой зевок. – Часы приема с понедельника по пятницу с восьми до шести, а в субботу до часу дня. – Глаза у нее теплые, миндалевидные, совсем как у Райны, даже радужки одного оттенка серого. – Если хотите записаться на прием, позвоните в понедельник.
– Я не хочу записываться на прием, – отвечаю я. – Мне надо кое-что узнать. О преступ-лении.
Ее голова, кажется, откидывается назад под тяжестью волос, густых и длинных, когда она поворачивается ко мне, сдвигается на край вращающегося стула, внезапно заинтересованная. Наклоняется над столом.
– Вы говорите… о взломе? Автоматическую прачечную на Пятьдесят третьей ограбили на прошлой неделе, но у нас пока все в порядке.
Я качаю головой, пунцовею, смущенная тем, что вообще пришла сюда, решив, что чушь, которую несла моя мама, что-то да значит.
– Нет… я говорю про убийство. – Мне едва удается произнести это слово.
– Убийство? – Ее глаза широко раскрываются. – Когда?
– Чуть меньше года тому назад, – выдавливаю я из себя.
У нее тут же вытягивается лицо.
– Ох. Что ж, тогда меня спрашивать незачем. – Она чуть сдвигает вентилятор, и теперь холодный воздух добирается и до меня. – Мы здесь меньше шести месяцев. Вы пишите статью для школьной газеты или как?
– Да. Школьной. – Мне трудно дышать. Мамины слова все-таки ничего не значили, а я – безумная дочь безумной Мириам Тайт – услышала в них то, что, видать, хотела услышать. – Все равно, огромное вам спасибо.
