– Подождите… оставил свои деньги? Вы говорите мне…
– Ох, милая. – Она прижимает руку к груди, ахает. – Вы действительно ничего не знаете? Не могу поверить, чтобы никто…
– Не знаю чего? – недоуменно спрашиваю я.
– Ох, нет, сожалею, милая, что именно мне приходится говорить вам об этом, но Грег… – мгновенная пауза, – Грега больше нет. Ужасная история…
– Что с ним случилось? – удается промямлить мне. – И когда?
Женщина наклоняет голову, печально смотрит на меня.
– Шесть месяцев тому назад. Дом с тех пор продается, но как только люди узнаю́т, что произошло, они, полагаю, пугаются. – Она понижает голос, ее глаза не отрываются от земли. – Его нашла приходящая уборщица, знаете ли. Он висел в спальне, со сломанной шеей… вы понимаете.
Глава 13
– Я позвоню вам, если вспомню что-нибудь еще, – обещает Дебра Килмюррей, прежде чем я ухожу, ошарашенная, к своему автомобилю. Я написала ей свой телефонный номер, как только ко мне вернулся дар речи, настояла на том, чтобы она его взяла… на всякий случай. Сумерки уже сменились темнотой, и у меня такое ощущение, будто я плыву сквозь нее.
Колеса моего «Капри» несут меня вперед, по улицам с гладким асфальтом, словно это не автомобиль, а субмарина. Деревья над головой колышутся, как водоросли, как коралловый риф, прячущий неведомых существ, которые наблюдают за мной.
Я еду, а меня со всех сторон атакуют вопросы, сужают кольцо окружения. Что значит смерть Грега Фостера? И значит ли что-нибудь? Почему никто ничего мне не сказал?
Грег Фостер начинал мамино дело. Вроде бы добился существенного прогресса. Говорил отцу, что с оптимизмом смотрит на исход процесса, говорил мне, что волноваться не о чем. Сказал мне, что вытащит ее из Броудвейта, и очень скоро, и у нас очень сильная позиция. А потом бросил ее. Бросил, вселив в нас радужные надежды, и, согласно Дебре Килмюррей, повесился в своей спальне. Кэрол Коль встала у руля, и внезапно все стало безнадежным, и перспектива признания мамы невменяемой превратилась в единственный выход. Все обернулось так, будто Выхода Нет И Остается Только Сдаться.
И теперь мне хочется вернуться домой, броситься в объятья отцу, прижаться к его белой футболке, пахнущей песком, и солью, акациями, которые росли в саду нашего старого дома, и высказать ему все, что я чувствую. И он скажет: «Ты просто ложись и закрой глаза, а я посижу рядом с тобой, пока ты будешь спать, и не позволю ни одному кошмару пробраться в твою голову».
Но у меня не выходит. «Приус» Хитер стоит на подъездной дорожке. Это означает, что она дома. Это означает войти в дом и увидеть их вместе, обнимающимися или сидящими у телевизора в гостиной, а может, готовящимися к какой-нибудь глупой настольной игре, чтобы мы втроем поиграли в нее перед сном. Я предпочту слететь с дороги, чем войти в дом и выражать радость от «Скрабла» или «Богла»[24]. В итоге я сижу в автомобиле на подъездной дорожке, наблюдая за отсветами телевизора. Достаю из сумочки мобильник, чтобы узнать, что поделывает Райна, но прежде чем успеваю набрать номер, мобильник начинает звонить. Номер мне не знакомый. Только после третьего звонка я отвечаю:
– Алло?
– Оливия Тайт?
Мне требуется секунда, чтобы понять, чей это голос.
– Остин, – говорю я, пытаясь скрыть нервозность, которую вызывает его голос. Перед мысленным взором возникает наш почти поцелуй. А потом – более стертый образ лица Штерна, которое в последнее мгновение заменило собой лицо Остина. – Разве я… давала тебе номер моего телефона?
– Нет. Но он есть на твоей страничке «Фейсбука». У тебя всё в порядке?
– Я собиралась поехать на ту вечеринку в Лодердейле с Райной, – лгу я. – Но не знаю… а что? – Я проверяю, как выглядят мои волосы в зеркале заднего обзора, трясу ими, освободив от резинки, которая удерживала их в конском хвосте.
– Как я понимаю, планов на вечер у тебя нет. Давай встретимся в гавани. Будет тебе сюрприз.
– Сюрприз?
– Намекну какой: не столь веселый, как ночное купание полуголыми, но зато нас за него не арестуют. Ну… скорее всего, не арестуют. – По голосу я чувствую, как он улыбается.
Трудно поверить, что Остин Морс не счел за труд найти номер моего мобильника. И позвонил по нему. Чудеса. Я легко могу представить себе полтора миллиона девушек из частных школ, которые красиво одеваются и ездят на сверкающих «БМВ», бросающихся к его ногам.
Но может, он устал от таких девушек? Может, на самом деле ему нравились чудаковатые девицы вроде меня?
– Отлично. – Так нужный мне повод не идти домой. – Когда?
– Сейчас, Оливия Тайт. Я буду там в десять. – Конец связи.
С подъездной дорожки я отправляю эсэмэску папе: «Вернусь поздно. Люблю. Лив».
Он отвечает, буквально через несколько секунд: «Только не очень поздно!! Развлекайся. Я тебя люблю».
Я заплетаю волосы в свободную косу, накладываю на губы блеск с вишневым ароматом, брызгаюсь жасминовой туалетной водой, которую давным-давно оставила в бардачке Райна, и нажимаю на педаль газа.
Остин Морс. Папа всегда говорил, что удивить, да еще как, может любой. Такое точно случилось с ним, со всеми нами: такой сюрприз, что мало не покажется.
«Сюприз» Остина, за который нас не арестуют, на поверку оказывается яхтой.
Когда я вижу ее, сразу возникает ассоциация с гигантским белым бананом со скамьями для сидения, веревками, чтобы тянуть, мачтой, слишком высокой для такой маленького корпуса, огромным раздутым гротом с тремя полосами по центру и парусом поменьше, который Остин называет стакселем.
– Не упади. – Остин ловит меня за талию, когда яхта внезапно поднимается на гребне волны. Теперь, когда мы вышли из гавани, ветер набирает силу и волны побольше. Грот раздувается еще сильнее, подстраивается под ветер. Полосы поднимаются и опускаются, словно танцуют.
– И не подумаю, – отвечаю я. Но не сразу освобождаюсь от его руки. – Я уже ходила под парусом, Остин Морс. Яхты не только для сверхпривилегированных. – Кончики его пальцев задерживаются на моей талии. Тепло пронизывает живот.
– Как, ты не слышала? Мэр издал несколько новых указов после твоего отъезда. Необходимо показывать квитки о жалованье отца, если ты хочешь выйти из гавани под парусом.
Ничего забавного, но как он это сказал – с каким серьезным лицом, – вот что заставило меня рассмеяться. Это приятно – находиться рядом с ним, ощущать, что на тебя обращают внимание, и это никак не связано ни с мамой, ни со Штерном, не вызывает боли. Я думала, моя скорбь по Штерну не оставит места для другого человека.
Но возможно, сердце – орган, пребывающий в постоянной готовности, открытый для любых изменений к лучшему.
Оба паруса хлопают, грот раздут, как чья-то большая щека, если при выдохе сомкнуть губы; стаксель не отстает. Меня стаскивает вдоль деревянной скамьи, когда Остин подтягивает грот и яхту качает вправо, прежде чем она вновь выпрямляется. Его лицо застыло от напряжения. Он выбирает все складки, чтобы паруса стали ровными, как целлофан, которым обтягивают крышку сервировочного блюда.
– Ты действительно научился этому в Финнегане?
– Да, – отвечает он. – Но я и хотел этому научиться. Эта яхта принадлежала отцу. Он оставил ее мне. – Я смотрю на его губы, на мышцы, которыми бугрятся руки.
– Ты много о нем помнишь? – Я вдыхаю запахи соленой воды, водорослей, холода океанских глубин, думаю о маме, о ее историях про русалок, которые теперь возвращаются ко мне во сне.
– Скорее нет, чем да. Вроде бы он кормил меня хот-догом на игре «Марлинов»[25]. Но, возможно, это фантазия. Мне было только три года, когда он умер. Рак у него нашли вскоре после моего рождения, и мама говорит, что большую часть времени он провел в больницах, но я ничего этого не помню. – Остин достает зажигалку из кармана клетчатых шорт, несколько раз зажигает, возвращает обратно в карман.
– Но я помню тебя совсем маленькой. – Он улыбается. Зубы у него очень белые. Супербелые, как новая звезда. – Я помню вечеринку, которую устроили твои родители, нам тогда было по четыре или пять, и ты ходила голая и категорически отказывалась что-либо надеть…
– Что? Я такого не помню!
– А я помню. Моя мама не разрешала мне играть с тобой, хотя я и хотел, думаю, она боялась твоей агрессивной сексуальности четырехлетки. Боялась, как бы ты меня не развратила.
– Круто. – Я складываю руки на груди. – Не могу поверить, что ты использовал в одном предложении слова «четырехлетка» и «сексуальность».
– Что ж, по отношению к кому-то еще я их уже никогда не использую, знаешь ли. – Он вскидывает брови, и я не могу не улыбнуться.
– Ты еще более странный, чем я всегда думала, Остин.
– Я всего лишь человек на яхте своего умершего отца и ищу ответы на самые сложные вопросы, которые ставит жизнь. Так?
