В Москве я беседовал с уже исключенным из партии, но не разжалованным членом Военной коллегии Верховного суда — Батнером, который был в составе коллегии, судившей Николаева. Батнер лично вручил Николаеву обвинительное заключение перед судом. Он говорил, что Николаев был единственным человеком на процессе, который признавал себя виновным и оговаривал других. Все остальные не признавались и даже утверждали, что они не знакомы с Николаевым. Я спросил у Батнера: «А не думаете ли вы, что Николаев был подставным лицом?» Он удивился моему вопросу и ответил: «Я никогда об этом не думал. Но поведение Николаева даже тогда вызывало у меня удивление. Он держался довольно спокойно на суде и говорил очень много».
Заодно передам все, что говорил Батнер и по другим вопросам.
Он рассказал, что суд над моим отцом и другими проходил на третьем этаже здания военной коллегии, где сейчас помещается городской военкомат. Батнер был секретарем на этом суде. Всем командовал Фриновский, заместитель Ежова. В зале сзади подсудимых стояли два кресла, в них сидели начальник генштаба Егоров и начальник военно-морских сил Орлов (которого на следующий день после суда арестовали). Все здание, а также зал, охранялись военными с винтовками. В зале находились еще человек десять командиров высокого звания. Кто они такие, он не помнит. Суд шел гладко. Каждому из подсудимых задавали два-три отвлеченных вопроса. Задавал вопросы один Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда, советуясь с членами Особого присутствия только для формы. Ими были Буденный, Дыбенко, Шапошников, Блюхер, Алкснис, Каширин, Белов и Горячев. (Горячев, командир конного корпуса им. Сталина, застрелился через несколько дней после суда.)
Во время суда было только две заминки. Одна — когда Блюхер, ссылаясь на болезнь живота, попросил разрешения уехать. К нему приехали домой, чтобы он подписал приговор. Вторая произошла после вопроса Шапошникова Уборевичу: «Иероним Петрович, а может быть, плохая защита Пинских болот была преднамеренной ловушкой для немцев. Вы хотели их заманить и окружить?» Ульрих цыкнул на Шапошникова и велел Уборевичу не отвечать. Моего отца, по словам Батнера, спросили: «Знали ли вы о том, что офицер, приставленный к вам во время учебы в Германии, был сотрудником немецкой разведки?» Отец ответил, что он в этом не сомневался, но сведения получал не офицер у него, а он у офицера.
Перед концом судебного заседания мой отец потребовал, чтобы на суд пригласили Сталина, так как он считал, что Сталин ничего не знает. Примаков бросил ему в ответ реплику, что Сталин не только все знает, но даже все это организовал.
Суд длился около четырех часов. После зачтения приговора осужденные взялись за руки и запели «Интернационал». Комендантом присутствия был Егоров. Все рассказы о том, как вели себя люди при исполнении приговора, исходят от его адъютанта. Батнер все время был членом военной коллегии. Он присутствовал в этом же здании и осенью 1941 года во время суда над Павловым и другими29. Он рассказал, что Ульрих все списки с приговорами, на которых были резолюции Сталина и других, хранил в сейфе. Он никогда не показывал эти документы, но члены военной коллегии ни о чем и не спрашивали.
Сразу же после убийства Кирова был опубликован закон о ведении дел по террору, подписанный Калининым еще 1 декабря 1934 г. Как могло получиться, что в день убийства Кирова, когда еще не было закончено расследование по делу, уже был подписан этот антиконституционный закон? Он гласил:
1) следствие по делам о терроре вести не более десяти дней;
2) суд осуществляется при закрытых дверях и без участия сторон;
3) приговор — расстрел — обжалованию не подлежит и приводится в исполнение сразу же после суда.
По этому закону впоследствии расстреляли много тысяч людей. Он был очень удобен Сталину, позволяя ему быстро и без шума отправлять честных людей на тот свет. Я думаю, что этот закон был подготовлен заранее, а для его введения необходим был повод. Это косвенно подтверждает, что Киров был убит по приказу Сталина. Охранник, который, якобы, отстал от Кирова, был убит сразу же, когда его везли на первый допрос. Затем расстреляли убивших его конвоиров. Об этом уже говорилось на XXII съезде, но там не было сказано, что охранник приехал в Ленинград из Москвы вместе с Запорожцем, который был рекомендован Сталиным Кирову как начальник Ленинградского НКВД. Когда Киров на это не согласился, Запорожец все-таки был назначен первым замом к Медведю. Когда после убийства составлялся список привлекаемых к ответственности за халатность работников НКВД, то в первом варианте Запорожца не было, его включили только после того, как это заметил Ворошилов. Всем работникам НКВД дали по три года. Медведь работал на Колыме начальником управления. А в 1937 году все они были расстреляны, кроме Фомина. После принятия закона от 1 декабря, в течение одного месяца прошел ряд процессов над неожиданно возникшими «террористами» в Ленинграде, Москве, Киеве, Минске, — было расстреляно 119 человек.
Вернемся в Верхотурье.
В колонии была самодеятельность. Все в обязательном порядке должны были участвовать в каком-нибудь кружке. Сначала я пошел в кружок баянистов, но, с трудом разучив несколько произведений, перешел в драмкружок, где готовилась к постановке пьеса «Пионерская застава». Я знал, что спектакль будут играть для вольных за зоной. Выход за зону для меня был мечтой — я решил бежать.
В мае 1939 года участники самодеятельности отправились давать концерт за зону, в местный детдом. В пьесе я играл полковника, командира заставы. Начальство колонии несколько дней не давало согласия на мой выход за зону. Но в пьесе роль полковника разучивал только я, поэтому Людмила Сергеевна и Маруся, вольная девушка, наша пионервожатая, настаивали на том, чтобы меня выпустили. Начальство, наконец, согласилось, но потребовало письменного поручительства от Людмилы Сергеевны и Маруси. С Марусей у меня были дружеские отношения. Когда мы вышли за зону, Маруся сказала: «Я, конечно, понимаю, что ты можешь что-нибудь натворить. Делай, что хочешь, я тебя люблю и не раскаюсь в том, что поручилась за тебя».
После первого акта, в перерыве, когда все поднялись на второй этаж, я выпрыгнул из окна гримерной на первом этаже и во весь дух помчался к речке. На берегу я увидел лодку, сел в нее и переправился на другой берег. По рассказам Маруси я знал, что на том берегу находится заброшенная ветряная мельница. Мне пришлось продираться через кустарники часа три. Наконец, я выбрался на большую поляну. Вот и мельница.
Убежал я в одной гимнастерке, всю ночь дрожал от холода, не заснул ни на минуту. Начало светать, я думал, ждать ли мне Марусю (я успел предупредить Мишку Медведя, что буду ждать ее на мельнице) или идти дальше, но я не знал окрестности, зато точно знал, что вокруг находится много лагерей. Так что я мог попасть из одного лагеря в другой. Я стал думать, в какой стороне находится железная дорога. Пока я размышлял, наступило утро. Вдруг из рощицы показалась Маруся. Я побежал ей навстречу и накинулся на нее с расспросами. Она с грустью рассказала, что как только выяснилось, что я сбежал, всех участников самодеятельности погнали в колонию, и вся охрана брошена в погоню. Разъяренный Карташов созвонился с начальником Управления Севураллага, которое находилось в Верхотурье. Лагерные охранники тоже отправились на поиски. Маруся принесла мне теплую одежду, еду, объяснила, как пробираться к Ирбитскому тракту, где можно сесть на попутный грузовик и доехать до Ирбитской железной дороги. Заходить в селения она мне не рекомендовала, потому что в районах, где были лагеря, население охотно выдавало беглецов, получая за это вознаграждение. Она сказала, что меня ищут в районе железной дороги. Мы поцеловались и расстались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
