Говорил он по-русски довольно хорошо. Юристу не хотелось проводить консультацию в камере, но тут пока рулил сам Урмас. На вопросы адвоката отвечал так, что это можно было принять как за увиливание, так и за бред сумасшедшего в равной степени. У меня была очень нелегкая задача. Вы когда-нибудь переводили бред на английский язык?
— Когда вы приехали в Англию?
— В первый раз?
— А вы были здесь раньше?
— Здесь? Нет, первый раз замели.
— Я спрашиваю, в Англию приезжали раньше?
— Ездил я туда.
— Куда?
— В Англию.
— А вы знаете, где вы сейчас?
— Где я сейчас обитаю? В Лапесе.
— Где это?
— Дома.
— А в Англию вы с визитом приехали или живете здесь?
— Приехал я.
— А к кому вы приехали?
— Работать я приехал.
— Значит, вы тут живете?
— Как тут жить? Смотри, даже стола нет. Сам тут живи.
— Вы знаете, где вы находитесь?
— В камере.
— Это верно, но в каком городе?
И здесь Урмас отколол такую штуку. Он сидел спиной к стене, а тут повернул голову так, словно в соседней комнате был его собеседник, и крикнул, глядя в сторону:
— Жирный, какой это город?
Он прислушался, посмотрел на меня и кивнул в сторону стены.
— Слыхала?
— Нет.
— Жирный не знает.
Адвокат поерзал и спросил:
— Как долго вы находитесь в Англии?
Урмас задумался.
— Ну… Вот как Дариус уехал, так я за ним через месяц.
— И когда это было?
— В пятницу, конечно! — удивился Урмас такому непониманию.
— Месяц назад? Два? Пять?
— Да. Примерно так.
— Какое время года было? Зима или лето? Было тепло?
— Прохладненько так. Дождь шел.
Я прыснула в кулак. Учитывая английский климат, вопрос можно назвать более чем неуместным. А вот Урмас молодец, так толком и не ответил ни на один.
— Урмас, послушайте меня. Зачем вы залезли на крышу?
— Оглядеться. Дорогу искал.
— Что вы делали на шоссе?
— Домой шел.
— А где вы живете? Адрес знаете?
— Знаю. Литва… Записывайте, записывайте… Лапес…
— Я имею в виду ваш английский адрес.
— А я по-английски не говорю. Щас, погоди. Жирный! Эй! Какой адрес у нас? У тебя сигареты есть? Мне покурить надо, — после чего он обратился ко мне: — Курить есть? Нет? А у тебя?
Обычно люди говорят именно со мной, даже обращаясь к английскому собеседнику. А этот разговаривал с адвокатом по-русски и воспринимал мой перевод как мои собственные слова. А сказанное адвокатом для него было совершенно отдельное дело, которое он понимал как-то по-своему. Надо было срочно менять тактику и упирать на фразу «Он вас спрашивает…».
Урмас был алкоголиком с белой горячкой. Он, по его же словам, пил каждый день, жил в Англии с подругой Эдитой, а теперь торопился на ее похороны, потому что она «сгорела вчера, а тетка сама не справится». Адвокат бросил попытки и предложил Урмасу написать все на бумажке. Он написал что-то про то, как она ушла в магазин и не вернулась, а Жирный не виноват, но он во всем признался, поэтому надо выпить. Написанное он тут же разорвал и спустил в унитаз, тут же в камере. Адреса он так и не назвал. Полицейские заинтересовались было «сгоревшей» Эдитой, но ничего в базе не нашли, а от Урмаса ничего логичного не добились ни о месте, ни о времени, ни о личности Эдиты. Приехавшие трое из клиники установили, что Жирный находится в соседней комнате, где бы ни был сам Урмас. Сам Урмас прислушивался к нему, требуя при этом тишины. Он слышал голоса, которые раздражали его. Сначала мы все думали, что это он нам время от времени кричит: «Тихо!» Но потом оказалось, что он нас плохо слышит, потому что разные голоса одновременно что-то говорят ему. На вопрос, есть ли у него телефон на тот случай, если надо позвонить друзьям, шизофреник ответил, что телефон есть, разряженный, но он ему не нужен. «А я всегда на связи!» При этих словах он хитро улыбнулся, коснулся пальцем виска и тут же ткнул им в потолок. Типа «ку». Когда консультанты вышли посовещаться, я обратилась к Урмасу сама.
— А ты не прикидываешься часом?
Урмас не ответил, но косо посмотрел на меня и снова улыбнулся. Глаза его были красные, блестящие, но вполне ясные. Я опять засомневалась и оглянулась на полисмена у двери. Урмас снова качнул головой к стене и прислушался.
— Нет, не блондинка. Брось, Жирный. Лучше сигарету дай.
Пусть специалисты разбираются.
Я провела в Харлоу несколько часов. За это время Урмасу стало хуже. У него из головы полезли провода. Он снимал их пальцами и стряхивал в мусорное ведро. Причем делал это так, что действительно можно было подумать, что у него руки в паутине, которую только он и видит. Перед фотографированием Урмас полминуты прихорашивался перед зеркалом, которого не было. При этом казалось, что он и вправду видит свое отражение в стене. Потом у него в камере обрушилась несуществующая полка. Он беспокойно кричал и утверждал, что вот же, только что полка была и он на нее опирался. В комнате с ним находилась целая толпа народу, в которой затерялся Жирный. Но когда мы его повезли в Витамскую клинику в полицейской машине, Жирный сидел рядом с ним и горячо о чем-то спорил, а Урмас тряс головой и вяло отругивался по-литовски. В клинике Урмаса передали здоровенным санитарам. На вопрос врача, сколько будет дважды два, он всех послал таким пятиэтажным матом, что я поперхнулась. Он уже вообще не говорил ничего такого, что можно было назвать осмысленной речью. Последнее, что я перевела, были его вопли, когда включили свет. Срочно пришлось выключить, так как «посыпались искры и обожгли его». Принесенную сигарету он прикурил не с того конца и крикнул Жирному, что курево местное — фуфло.
— Жирный, ты бы позвонил Скрипу. Скажи ему, что я завтра на логово бумаги притащу. Пусть пробивает меня по вордпэю.
Я попрощалась с полицейскими и поехала домой. Переводить Урмасу можно будет только несколько дней, после лекарств и ломки. Я так и не поняла, кто он — шизофреник или хороший артист. Да и не мое это дело. Главное, что у меня прошла головная боль. Как хорошо. Теперь я все успею.
Мы с Джулией провели два часа в спортзале. Джулия — моя любимая англичанка во всей стране. Он крупная и красивая женщина. Я люблю видеть выражение на лицах мужиков, которые после нее занимают место на тренажерах. Ведь они вынуждены скидывать с них груз, чтобы потянуть свою программу. Там, где они
