После обеда она провела некоторое время в комнате леди Дрисдейл, а потом вышла в сад, пройдя мимо Тома у бильярдного стола. Он «немедленно оставил игру, — написала она, — и, увидев, что я одна, пылко устремился за мной. Поскольку шел дождь, мы пошли в теплицу; немного посидели и откровенно поговорили». Они переместились в оранжерею. «Он подал мне стул и сел сам, но на большом расстоянии. Мы беседовали очень откровенно, но пожалуй, торопливо и сбивчиво и не о том, что было важнее всего». Они вышли в сад. «Я не знаю, так ли он обычно молчалив, но он определенно был до странности тих, — написала Изабелла, — однако сознание того, что меня понимали и ему действительно нравилось находиться со мной, сделало эту прогулку очень интересной для меня».
Когда они возвратились в дом, Изабелла узнала, что Эдвард вернулся, но уже выпил чаю и снова уехал. Она выпила чаю с другими гостями, и вскоре после этого доктор приблизился к столовой снаружи. Он «решительно вошел через застекленную дверь, чтобы поздороваться со мной, — написала Изабелла, — с большей, чем я могла ожидать, теплотой. Он очень тепло пожал мне руки; проявляя большую сердечность, он сел рядом со мной и задал много вопросов о моем благополучии». Теперь она могла вообразить, что Том наблюдает за ее обожателем и за ней, видя ее веселую и непринужденную близость с красавцем доктором. Изабеллу снова взволновала мысль о том, что ее дружба с Эдвардом Лейном может вызвать ревность у других. «Мистер Т. сидел напротив и как будто читал, но я знаю, что он следил за происходящим», — написала она.
Позднее гости собрались в гостиной на первом этаже. «Доктор Лейн был в приподнятом настроении, сел на диван, который я выбрала рядом с пианино, и покидал меня только для того, чтобы иногда спеть и перекинуться несколькими словами со своими пациентами, но его взгляд, все его внимание, разговор — все принадлежало мне… Мы говорили о любви, о поэзии, его возрасте, и я сказала ему, что никогда он не выглядел лучше, хотя он и заявлял о неважном самочувствии; мы побеседовали о музыке и его песнях; он прекрасно и с удовольствием пел французские и комические песенки, и несколько других, включая одну по моей просьбе — “О, сердце вольно и свободно”».
Том «весь вечер сидел недалеко от нас, но почти не двигался, не говорил, не смотрел на меня, — написала Изабелла, — и однако же я знала, что он наблюдал за нами и чувствовал наше присутствие». Его видимое равнодушие, намекнула она, являлось прикрытием ревности. Только один раз он подошел к ней, встав сначала на колени рядом во время разговора — «как только что делал мистер Лейн». Они побеседовали о школе, которую он предложил открыть в Сиденгаме, модном лондонском пригороде, переживавшем деловой подъем после того, как в 1852 году на Сиденгам-хилле перестроили Хрустальный дворец, сооруженный ко Всемирной выставке. Изабелла посоветовала ему составить проспект с рекламой своих планов. «Пока я говорила, он выглядел веселым и счастливым», — написала Изабелла. Том ушел в десять часов, чтобы проводить священника и еще двух гостей до их домов по соседству. «Вернувшись поздним вечером, — отметила Изабелла, — он сел у двери и был бледен, изнурен и безжизнен, как раньше».
До поздней ночи компания продолжала разговоры и пение. Прослушав арию Эвридики из оперы Глюка «Орфей и Эвридика», Изабелла попросила Эдварда прочесть «Оду на День святой Сесилии» Александра Поупа, «что он и сделал напоследок, очень мило, к моему немалому удовольствию». И опера Глюка, и стихотворение Поупа связаны с греческим мифом, по которому Орфей теряет свою возлюбленную Эвридику, потому что не может удержаться и оглядывается на нее, когда они выходят из подземного царства.
После песен и чтения и «еще нескольких шуток и комплиментов» общество отправилось спать. «Я никогда не получала такого наслаждения от вечера, — записано у Изабеллы. — Полностью исчезли головная боль и чувство горечи; старое очарование этого пленительного общества возвращалось ко мне, и я ощущала, что никто не может сравниться в привлекательности с красивым, любезным, живым, обаятельным Л.».
Мэри — «его маленькая женушка», «такая милая, такая добрая, такая доверчивая» — отвела Изабеллу по лестнице с раздутыми перилами в ее спальню, и вскоре за ними последовал Эдвард. «И затем они оставили меня, но спать я не могла; постель была слишком жесткой, а я — слишком взволнованной, чтобы уснуть. Я проворочалась с боку на бок до утра, а потом уже было поздно».
Насколько личный журнал Изабеллы являлся местом, где она обещала себе быть добродетельной, настолько же он был убежищем для тех сторон ее натуры, которым не удовлетворяла супружеская жизнь. «Женщина, верно исполняющая разнообразные обязанности жены и дочери, матери и подруги», согласно популярному руководству Томаса Бродхерста «Рекомендация юным леди по поводу исправления мыслей и образа жизни» (1810), «занята гораздо более полезным делом, чем та, которая, преступно пренебрегая важнейшими обязанностями, ежедневно погружена в размышления о философии и литературе либо парит в волшебных сферах выдумки и романтизма». В дневниковых записях, подобных этой, Изабелла сбивалась с истинного пути и парила в сферах, порицавшихся руководствами по поведению.
Вернувшись в Рипон-лодж, Изабелла встала в семь утра во вторник 11 июля и обнаружила, что всю ночь шел дождь. Со времени визита в Мур-парк на предыдущей неделе она находилась в подавленном состоянии, но этим утром ей, по ее словам, было «не так грустно». После завтрака Генри уехал в Кавершем, где выбрал участок в двадцать пять акров на склоне холма для постройки дома. Некая «мисс С.» присматривала за мальчиками, пока Изабелла занималась домашними делами. Она сказала мяснику, что он ошибся в подсчетах, и как только тот внес в счет поправки, расплатилась с ним. В час дня она следом за Генри отправилась в Кавершем, где уже обретал очертания дом. С места строительства открывался панорамный вид на юг, что обеспечивало «в высшей степени здоровую атмосферу», согласно подробному отчету агентов по недвижимости, но Изабелла не смогла изобразить энтузиазма. «Очень устала и удовольствия от него не получила, — написала она. — Сидела и задумчиво, печально смотрела на дом. Вернулись в 7. Распаковывала вещи и занималась делами. Генри злился, тогда и позднее».
Дома ее ожидало письмо от Джона Тома. Посыльный доставил его в два часа. Изабелла вскрыла и прочла письмо. Причиной, побудившей Тома написать, отметила она в своем дневнике, было желание «выразить его глубокое сожаление о моем изменившемся внешнем виде и болезни и сообщить мне, что у него все хорошо и есть надежды на Сиденгам. Оно было коротким и в какой-то мере неудовлетворительным; никакого упоминания о моих прежних письмах; никакой признательности ни за что. В каждом следующем письме сквозило меньше интереса, чем в предыдущем». Во время пребывания в Мур-парке она вообразила, что молодой человек украдкой бросал на нее страстные взгляды, но теперь он заявлял, что лишь обратил внимание на ее болезненный вид. Она добавила с долей мученической гордости: «И хорошо. Я должна смириться и позволить и ему примкнуть к компании тех, кто может прожить без меня; он обзаведется друзьями и больше никогда не будет одинок». Она завидовала свободе Тома.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
