– Оставь его достоинства! – посоветовал Симэнь, выслушав похвалы. – Ты мне лучше скажи: есть у него что-нибудь серьезное? Хоть одну вещь показал бы.
– Его оды и романсы хранятся у меня дома, – говорил Боцзюэ. – Жаль, я с собой не захватил. А! Пришло на память одно его замечательное творение. Вот послушай:
«Как ликовал я, когда повязку головную[852] мне повязали в первый раз! Не ведал я тогда, что шапка студента меня так подведет. Студенческая шапка! Ведь тебя носят года три, на худой конец – лет пять. Но голову мою, видать, ты крепко полюбила. С тобой не расстаюсь я вот уж целых три десятка лет. Я жажду черным флером голову венчать. Ваше превосходительство, чиновника шапка! Я вас в стихах пою, чтобы избыток нежных чувств излить. Подступает седина, мне тяжко. Если и этой осенью экзамен провалю, тебя, ненавистная шапка студента, ногами растопчу и постигать пойду науку землепашца. Вот и настал год больших состязаний[853]. Близится день, когда победивших объявят. Свои сокровенные думы я доверю тебе, головная повязка.
Ты надежда появленья синих облаков – знака грядущих почестей и славы. Седина посеребрила голову мою. Как старинного друга ты полюбила! Увы! Помню, как надел тебя впервые. Я был в халате голубом студента. Горделивый, тебя с восторгом я носил. Но ты мне ходу так и не дала. Заставила весь век в поклонах изгибаться. Я не был ни сановником важным, ни землепашцем, не торговал, не знал я ремесла. Живу из года в год в пустой лачуге, обиваю школьный порог день ото дня.
Когда к столу экзаменатора я подходил, все во мне со страху трепетало. Испуганный, я от начальников бросался вспять. Из-за тебя я маялся весь век и горюшка хлебнул немало. Уроки круглый год даю, а за наградою приду, жестоко обсчитают. Когда я стал просить, мол, помогите бедняку, мне дали пять мер рису и на жертвы предкам пол-цзиня мяса. Начальник здешний, гневом обуян, узнав, подручному велел сей сбор тотчас же прекратить. А сколько раз сопровождал я баричей в столицу! В училищах начальство ведь именно меня ценило выше всех. Гляди, протер все сапоги, а от голубой рубашки остались одни дыры. В поте лица тружусь весь век. Не пересказать всех горестей и лишений. Холод и муки – всегдашний мой удел. За это все мне надо бы давно отвести среди героев место, но, говорят, бессильна моя кисть, и милостью обходят. Давно высоких помыслов исполнена душа. Увы! Напрасно! Жалкая повязка! Гляжу я на тебя и сознаюсь, терзает грусть меня. Прямая сзади, спереди помята. Что ты такое есть? Тут дыра зияет, там бездонная пещера. Ты корень зла! Да, да! Ты сокол в облаках паривший. Но подрезали крылья тебе. Ты проворная рыба-дракон, да сняли с тебя чешую. И знаю: кто долго не летал, небес достигнет, кто долго голосу не подавал, всех песней потрясет своей. Ну, давай же, дружище, встряхнись!
Не собираюсь я тебя бросать, но стоит мне с талантами моими достичь вершин, с тобою мы расстанемся навеки. Пред тем ты милости моей потоком бурным насладишься. Тебе романс короткий посвящу и жертву скромную поставлю в надежде усладить тебя. Ты отдала себя сполна, всю сущность исчерпала без остатка. Видишь, я вполне искренен с тобой. Итак, простимся. Заглядывай, прошу»
Боцзюэ умолк.
– Брат Ин! – Симэнь хлопнул по столу и громко расхохотался. – И ты сравнил его ученостью с Бань Гу и Ян Сюном?[854]
– Его нравственные достоинства еще выше литературных, – продолжал Боцзюэ. – Хочешь расскажу?
– Ну, говори!
– В позапрошлом году жил он в учителях у советника Ли, – начал Боцзюэ. – Служанок этот советник держал не один десяток, и одна другой бойчее, красавицы как на подбор. Были у него и мальчики-слуги. Тоже собой хороши – только бы в наложники идти. Так вот. Прожил с ними рядом сюцай Шуй лет пять. Ему и мысли дурной в голову не приходило. Видят эти самые распущенные служанки да мальчики, что учитель в доме – ни дать ни взять мудрец, и давай его совращать, обнимают, ласкают. А сюцай Шуй – человек исключительно отзывчивый – сразу смягчился и попал им на удочку. За это его хозяин и выгнал. Потом по городу сплетни пошли: распутный, мол, такой-сякой. А он на самом деле не дрогнет, сядь к нему на колени красавица. Ты, брат, сам увидишь, когда пригласишь его. Будет с твоими служанками и слугами рядом спать и ничего не случится.
– Ну, раз его выгнали, стало быть, что-то было, – заметил Симэнь. – Хоть мы с тобой и большие друзья, разреши мне отклонить твое предложение. На днях мой друг Ни Гуйянь хотел порекомендовать мне сюцая Вэня. Погоди, с ним увижусь, потом и решим.
Хотите знать, что было потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
НАСТОЯТЕЛЬ ДАОЦЗЯНЬ СОБИРАЕТ ПОЖЕРТВОВАНИЯ НА ПОЧИНКУ ХРАМА ВЕЧНОГО БЛАЖЕНСТВА
МОНАХИНЯ СЮЭ ПОДБИВАЕТ РАСКОШЕЛИТЬСЯ НА ПЕЧАТАНИЕ «СУТРЫ ЗАКЛИНАНИЙ-ДХАРАНИ»[855]
Суть веры постигает только тот,
кто от роду прозреньем наделен,
Заботами да бренной суетой
себя опутать не позволит он.
Не зря зовут подвижниками тех,
кто в соблюдении обетов строг.
Обыкновенный, смертный человек
стать бодхисаттвою не часто мог…[856]
От царства всех пороков невдали
добродеяний расположен рай,
Ворота нараспашку там и тут –
сам путь себе по нраву выбирай.
Людские поколенья на земле
меняются – скончания им нет,
Но вечно озаряет пустоту
ученья Будды благодатный свет.
С давних времен стоял в области Дунпин, в Шаньдуне, монастырь Вечного блаженства, воздвигнутый еще при Лянском императоре У-ди во втором году правления под девизом Всеобщего благополучия.[857] Основателем его был патриарх Вань-хуэй,[858] то есть С-краю-света-воротившийся.
Почему так величали этого наставника? А вот почему. Лет восемь было ему от роду, когда его старший брат ушел на защиту рубежей Империи. Дома не получали от него ни писем, ни вестей и не знали, жив ли он. В тоске о сыне старая мать совсем пала духом и часто плакала.
– Матушка, у нас царит мир и покой, – обратился к ней младший сын. – Дети вас не обижают. На столе не переводится рис. Живем мы хорошо. Почему ж вы постоянно проливаете слезы? Поделитесь со мной вашей печалью.
– Где тебе, сынок, знать горе старой матери! – воскликнула она. – С кончиной батюшки твой старший брат ушел служить на границу. Вот уж лет пять нет от него ни одного письмеца. Жив он или кости сложил, не знаю. Как же мне, сынок, не печалиться?
Сказала и заплакала.
– Вы бы мне раньше сказали, матушка, – успокаивал ее младший сын. – А где он служит? Я сам к нему пойду. Все равно разыщу брата, ворочусь с письмом и вас успокою.
Старая мать засмеялась сквозь слезы.
– Глупый ты мой! – говорила она. – Да знаешь ли ты, сынок, где служит твой брат? Будь он за сотню-другую ли, может, и пошел бы, а он ведь в Ляодуне,[859] за десять с лишним тысяч ли отсюда. Туда и доброму молодцу нелегко добраться, месяцев пять понадобится. Где тебе, сынок, в такой путь пускаться?!
– В Ляодуне, так в Ляодуне, – не унимался сын. – Ведь не на небе же! Нет, я пойду, разыщу брата и домой ворочусь.
Он завязал покрепче сандалии, поправил халат и, поклонившись матери, исчез как дым. Старая мать окликала его, но он не отозвался, поспешила было вернуть сына назад, но его и след простыл. Еще больше затосковала она и опечалилась. Соседки не оставили ее. Одна несла воду, другая – кипяток. То и дело приходили потолковать о том да о сем, чтобы отвлечь старую женщину от грустных дум.
– Сын, должно быть, где-нибудь поблизости, – говорили они для успокоения матери. – Погоди, воротится.
Она утерла слезы и погрузилась в раздумье.
Солнце садилось на запад. У соседей тут и там дымились очаги. Кипели супы, варился рис. Кто-то запер ворота, а мать все стояла и, вытягивая шею, всматривалась в бескрайнюю даль. Казалось, глаза вот-вот вылезут из орбит. «Почему не удержала его», – укоряла она себя. Вдруг вдали во мгле показалась вроде фигурка мальчика.
– Уповаю на Небо и Землю, на дневное и ночные светила, – молилась мать. – Верните моего сыночка! Услышьте ту, кто блюдет пост и творит молитву!
Неожиданно прямо перед ней предстал патриарх С-краю-света-воротившийся.
– Матушка! – воскликнул он. – Вы еще не спите? А я побывал в Ляодуне, нашел старшего брата и принес долгожданную весточку.
– Лучше б тебе не уходить, сынок! – мать улыбалась. – Исстрадалась я. Над старухой, сынок, на смеются. Кто поверит, чтоб ты за день прошел десять тысяч ли?
– Вы мне не верите, матушка, да? – спрашивал сын.
Он тут же достал из узла письмо. И в самом деле, было оно написано рукой старшего сына. Потом он протянул ей постирать рубашку – ту самую, которую она когда-то шила.
Новость потрясла соседей, и все стали звать его С-краю-света-воротившимся. Потом он бросил мирскую жизнь и стал монахом. Стали звать его преподобный Ваньхуэй. Был он инок выдающихся душевных качеств. О необыкновенных его деяниях в народе шла молва. Как-то перед Позднечжаоским императором Шиху-Каменным Тигром,[860] проглотил целый гарнец иголок, а перед наследным принцем лянского императора У-ди извлек у себя из маковки три священных жемчужины[861] а потому в честь него высочайшим эдиктом и был воздвигнут монастырь Вечного блаженства. Невозможно себе вообразить, сколько потребовалось средств на его строительство.
