На мотив «Остановив коня, внимаю»:
Заросшие тропинки,Заглохшие плетни.Нестройные травинки,И смолкли соловьи.Дождливой паутинкойОпутан сонный сад,На мостике с горбинкойДробинки наугад.А шмель забыл багрянойГвоздики аромат,Не пьет нектар медвяный –Промок его наряд.Стою я на террасе,Вздыхаю у перил.О, как непрочно счастье –Любимый разлюбил.
На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»:
Вот нахмурила Си Шизимородки-брови,Затаила чудный лик –в яшмовом покрове.Красноперый козодойплачет в сизой дымкеИ роняет на цветыжемчуга-слезинки.Вдруг на солнце засверкалшляпы светлый глянец,И подвески закружилискрометный танец.Как цветочная пыльцашпилек ароматыПлавно реют у крыльцарасписной палаты.[836]Прекрасное тронешь –в грязи замараешь.В пучину залезешь –всех рыб распугаешь.Пичуга влетела –от страсти пьяна.Лишь мне нет опоры –тоскую одна.
– Да, в самом деле вы чудесно поете! – сказал, кивая головой Симэнь.
– Нас обучали и коротким романсам, – говорили, кланяясь, певцы. – Мы Вам сейчас споем, батюшка.
– Очень хорошо! Спойте! – попросил Симэнь.
Певцы запели:
Вот шелка кусок белоснежногоНа раме тугой растянул,Взял кисть и на поле безбрежноеВеликий художник взглянул:Там травы баюкают нежныеВ рассветной сиреневой мгле,Телята желтеют потешные.А на раздобревшем воле,Листая потертую книжицу,Задумался старый пастух…Котята весенние лижутся,И стоны рожка нежат слух.Трясутся хвосты в нетерпении,Гоняют назойливых мух.Чтоб подлинным стало творениеНемало затрачено мук.Есть в библиотеках стихи и романы,Есть лютня и цитра, есть флейта и цинь.Немало поэтов, чьи песни желанны,Но «Солнечных весен»[837] вторых не найти.Великие песни веками нетленны –Поют их красавицы наперебой.Да будет прославлен поэт вдохновенный,Как в «Оде о высях»[838] воспевший любовь.
На тот же мотив:
Поля предо мной благодатные:Колосья холмами лежат,Равнинами грядки опрятные,И вьется косая межа.Меж рисом и просом бежит тропаИ прячется в горной дали.Пшеница златая лежит в снопах,Тутовник – чернее земли.Там аиста песня нехитрая,А там – обезьян грубый крик.Лачуга в пыли глинобитная,Горбатый хозяин-старик.Его сыновья в поле день-деньской,Им в полдень приносят еду,Желудки наполнят – и в тень с мошкойПод сеткой у леса уснут.Поэзию жизни обыденнойПознали певцы царства Бинь,[839]И мир, их глазами увиденныйДано было мне полюбить.Под красками мнитсяприрода сочнее:Речушка змеитсямеж розовых гор,И ряской живоюв груди зеленея,Раскинулся вволюозёрный простор.А осень пестрана цветочной поляне,И дымкою травзатянулась река.Оделись в соломуна поле крестьяне,И прыгает сомв кузовке рыбака.Тропинками посухулунные блики,И палевым отсветомнад глубиной.Слышны журавлейулетающих крики,И чайки не реютнад мёрзлой волной.Творец вдохновенный,художник великийМирские мгновеньястряхнул, словно пыль.И будто Цанлан –водный скит многоликий,[840]Воспел этот край,как священную быль.
На тот же мотив:
Вот хмурятся тучи обвисшие,И стелется по небу мгла,И снег, как подвыпивший лишнее,Обмяк, но лачуга тепла.Чтоб сытыми быть и богатымиЯ чашу налью до краев,Жена сварит кашу с бататами,В жаровню подброшу я дров.Вдруг песнь привлечет журавлиная –За птицей пошлю сыновей –С нее написал бы картину я,И птице в тепле веселей.И песня сложилась бы ладная;Мы чаши осушим не раз!..Как жаль! Оделен ли талантом я? –Ищу, не найду нужных фраз.В восторге до самозабвенияВеликий художник творит.Воспел старика вдохновенияИ чист стал душой, как нефрит.
На, действительно, голоса их были чисты, а песни плыли облаками и превращались в «Белые снега».[841] Юэнян, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр, завороженные тоже вышли к пирующим.
– Чудесно! Прекрасно! – восклицали они хором.
Цзиньлянь, оставаясь среди остальных женщин, так глазами и поедала сразу же очаровавших ее певцов. «Да, ребята и поют превосходно, и собой красавцы», – шепотом повторяла она.
Симэнь отпустил певцов отдыхать в восточный флигель и распорядился накормить Мяо Сю с Мяо Ши. Было велено также готовить Мяо Цину подарки и ответ с выражением особой благодарности.
Хотите знать, что было, приходите в другой раз.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ПОМОГАЕТ ЧАН ШИЦЗЕ
ИН БОЦЗЮЭ РЕКОМЕНДУЕТ СЮЦАЯ ШУНЯ
Копить! – у богача один завет,
Пожизненная страсть и тяжкий бред.
Но пал Дун Чжо[842] построенный дворец,
Иссяк и клад Дэн Туна[843] наконец…
Лишь Бао[844] с другом злато поделил,
Пан-гуну[845] кладезь счастье возвестил.
В конце пути нам верен будет тот,
Кто заповеди древние блюдет.
Это восьмистишие говорит о том, что богатство и знатность не вечны. Пробьет час, и будь у тебя хоть горы золота и нефрита, все равно на тот свет явишься с пустыми руками.
Вот почему Симэнь Цин и был так справедлив и бескорыстен, помогал ближним в нужде и беде, чем снискал всеобщее восхищение и похвалу, однако, не об этом пойдет речь.
Симэнь оставил у себя певцов. К хозяину они относились с благоговейным почтением и немедленно откликались на всякий его зов. Вскоре Симэнь отправил с подарками и благодарственным письмом слуг Мяо Ши и Мяо Сю, наградив предварительно серебром. Слуги поблагодарили Симэня земными поклонами и пустились в путь домой. Некоторое время спустя певцы за ненадобностью были отправлены в подарок императорскому наставнику Цаю.
Да,
Таким недолгим было сладостное пенье,А сколько серебра ушло на обученье!
А теперь расскажем о Чан Шицзе. После того пира он так и не достал у Симэня серебра. Хозяин дома больше не давал Чану покоя ни днем, ни ночью. А у Симэня по приезде из столицы сегодня пир, завтра прием. Так прошло больше десяти дней, а Чану все не удавалось с ним даже повидаться. Говорят, и встретишься с глазу на глаз, да всего сразу не выложишь. С кем же ему было поделиться заботами, как не с Ин Боцзюэ. Каждый день наведывались они к Симэню, и всякий раз им отвечали одно и то же: нет, мол, хозяина. Ни с чем приходил Чан Шицзе домой, где его начинала пилить жена:
– Тоже мне! Еще мужчиной себя считает, главой семьи, а самому и жить-то негде. Какой позор! Ты ж говорил, с господином Симэнем дружбу водишь, так попроси его, пусть выручит. Видать, по воду пошел да и кувшин в колодец упустил, а?
Чан Шицзе только таращил глаза да отмалчивался. И вот, с утра он пошел к Ин Боцзюэ. Они отправились в кабачок. Шицзе заметил небольшой тростниковый навес, рядом с которым вилась речушка. Перед выходом из зелени деревьев торчал флажок винной лавки. С вином и закусками в руках сновали взад – вперед человек семь половых. У буфета красовались свежая рыба, утки, гуси и прочая снедь. В кабачке было чисто и уютно, и Чан Шицзе пригласил Боцзюэ пропустить чарочку.
– Не могу я сейчас, – отказывался Боцзюэ.
Шицзе все-таки затащил его внутрь и усадил за стол. Подали вина, блюдо копченого мяса и блюдо рыбы.
– Прошу тебя, брат, – обратился к другу Шицзе, когда они осушили по второй чарке, – поговори с братом Симэнем, а? Все дни не удавалось с ним повидаться, а мне дома житья нет. Вчера жена целый вечер ворчала. Я не выдержал, в последнюю ночную стражу с постели поднялся и прямо к тебе. Если он сразу не выйдет, может, у ворот обождать? Как ты считаешь?
– Кто берется помогать ближнему, должен довести дело до конца, – изрек Боцзюэ. – Нынче я до него во что бы то ни стало доберусь, твое дело обговорю.
Они выпили еще.
– Не могу я пить натощак, – стал отказываться Боцзюэ.
Шицзе упросил его осушить еще чарку и, расплатившись, вышел вместе с ним из кабачка. Они поспешили прямо к Симэню.
