незабвенная вовеки. Светло, нежно целую твои глаза, гулька моя, птичка… Весь твой, навсегда — Ваня, Ванёк
[На полях: ] Огромные окна промыты — и сколько же света!
Целую неделю не было от тебя писем, наконец — вчера, о болезни.
Олечек, хорошо ли питаешься? Пей больше молока, м. б., тебе лук надо бы есть! От болезни почек — очень хорошо. Посоветуйся с доктором.
165
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
16. III.42. 7 вечера
Ольгуночка моя, драгоценка, рыбка моя чудесная, — ты же рыбочка, ры-бинская660! — цветик мой неувядаемый, _в_е_ч_н_а_я_ ты моя! Нет, Олюша, для меня, с моим высоким и таким чистым чувством к тебе, твои недомогания — твоя слабость физическая только еще сильней — если это возможно только! — вызывают во мне все лучшие к тебе чувства, ты для меня становишься неизъяснимо драгоценной, ну… я и сказать не могу… _к_т_о_ ты для меня! Знаешь, Олюнка, во всем, что есть у меня к тебе, — это _в_ы_ш_е_ любви! — земного, телесного, что ли, острого, жгучего… страстного… — неизмеримо меньше, чем — _ч_и_с_т_о_г_о, глубочайшего, высочайшего из чувств, прирожденных человеку. Ты говоришь о моем вопросе маме и делаешь вывод безумный. Что за вопрос мой? почему? Я бессилен, при такой любви к тебе, облегчить твою душу… и я как бы в растерянности спрашиваю — себя! — «ну, как же мне повести себя в отношении Оли?» На это, знаю, нет ответа. Если бы _н_а_д_о_ было, — для твоего покоя, — ну, представь себе! — чтобы я принес в жертву свою любовь… — это же дико! — и только при этом ты могла бы вернуть себе покой и силы, я бы… принес эту жертву, обрек бы себя на страдания. _Т_а_к_ я тебя люблю. Для меня это значило бы — бесконечная мука, гибель. И я — ради тебя! — принял бы это. Веришь? Так вот, _к_а_к_о_е_ чувство мое — к тебе. Я не мальчик, я все знаю в себе: Оля, я тебя истинно люблю, и нет силы надо мной, которая могла бы эту любовь убить. Ты не представляешь себе, как я томился от твоих писем… где ты как бы «отходила, забывала»… ты _в_ы_д_а_в_л_и_в_а_л_а_ из себя слова… а я холодел от ужаса и боли в сердце. Теперь я понимаю, — ты была без сил… — и ты любила меня, своего Ваню. Оля, мои слова об «огоньке», о «жажде ласки»… — это растерянность моя, это и от обиды самолюбию… — ты — казалось мне — охладела… а я-то… что же мне делать? Ты м. б. «бесповоротна»..? А я… могу быть — тоже? Нет, я не могу, — я _з_н_а_ю! — тебя забыть… без тебя я не могу… — и, в отчаянии, я вырвал из себя _п_у_с_т_о_е_ слово — «и я могу быть бесповоротным». Нет, _н_е_ могу. Меня никто не может полюбить. За что полюбить? Чтобы полюбить меня, как ты любишь, надо _з_н_а_т_ь_ меня, _к_а_к_ ты знаешь… душу мою, му-ку мою… нежность мою. Надо быть… _т_о_б_о_ю. А такая — одна на свете. Ты — другой я. Ты — духовно пребогата, ты — «нарубки» для моих «нарезок», — как ты удивительно изобразила! Надо иметь ту же душу… — ты только имеешь _м_о_ю_ душу, как я — _т_в_о_ю. Мы — не выдумали же мы _в_с_е_ это! — разделенные «двояшки». И — редкость! — _н_а_ш_л_и_с_ь! не пропали друг для друга, — это ли _н_е_ чудо, дарованное нам милостиво Святою Волею! Так какие же тут могут быть сомнения, тревоги, недоверие… неверие друг в друга?! Оставим это: мы нераздельно — _о_д_н_о, даже вдали, не видясь. Оля, знай: без тебя меня нет, надо будет — умру за тебя. Ну, дай глазки твои, нежно коснусь их своими.
Рад, что ты у церкви. Согрей душу. Прошу — не постись же, не ослабляй себя. Ты — лечишься. Не мне тебе говорить, ты _в_с_е_ знаешь. Знай же, что у Вани твоего ты в сердце, светлая, чистая, безгрешная, и никакой вины твоей передо мною нет, и не мне посылать тебе «отпущение». Такой во мне свет от тебя! Причастись Господа, Олюша, и будет это тебе в радость и во здравие. Ах, хотел бы видеть тебя в этот день Приобщения, — о, какая светлая, чистая ты, как непорочная отроковица. Как свято люблю тебя, ты вся хорошая, девочка моя нетленная. Господь с тобой.
Милка, как ты умно о «коврике», художник ты! Что ни слово — образ. Про мышей… — «как птички пищат»! Да, знаю, — _в_е_р_н_о! О котишке чудесно. Лучше _н_е_л_ь_з_я. А ты и не замечаешь своего божественного мастерства. Я _в_с_е_ _в_и_ж_у, — вот как ты лепишь! Этот «уют» котишкин… — _в_и_ж_у, и слышу тепло твое, родная… и… прости! — хотел бы котишкой быть, и таким же невинным-чистым. Ну, будто ты мамочка моя. Я готов был бы все ночи стоять на коленях у твоей постельки. И на тебя, за тебя, — молиться. Олёк мой, это только сухие сердцем не любят больных… если бы ты была — не дай же Бог! — больной… я до конца дней моих не оставил бы тебя, я тебя любил бы, освещал лаской еще больше. Я… _ж_а_л_е_л_ бы тебя, родная. Это наше народное «жалеть», — я писал тебе как-то, — ско-лько содержит чувств! Вот именно — жалел бы… любил благоговейно-нежно. Столько нежности, ласки, заботы во мне — о тебе, к тебе. Ты — единственная на свете. Умница ты моя, сама себя не знаешь. Мы — больше, чем друзья только, чем любящие только, влюбленные, что ли… куда больше: мы — еще и _д_р_у_ж_к_и, пойми это! Одному служим, одно умеем, одним живем, одно чтим, — и как похожи, как глубоко и однородно!
Зачем ты спрашиваешь — люблю ли грим? «и все такое»? Я _т_е_б_я_ люблю. Грим — усилитель и возбудитель, и — обманщик. В тебе такая духовная сила, в тебе такая, _в_с_я_ч_е_с_к_а_я, прелесть, — к чему же «усилитель»? «И все такое»… я понимаю, что ты хочешь сказать. Прекрасный портрет только выигрывает от удачной рамки. Но ты такой портрет… — что поглотит всякую _р_а_м_к_у. Но я люблю «рамку»… — и как ты неизъяснима, как прелестна, в «ветре», в белом… и — сейчас любуюсь, ты — вот ты… коснулся рукой тебя, всегда на меня смотришь со стены. Ангел светлый, и… какой же чудесный, до страстной прелести. Прости, я не смею волновать тебя. Тебе понравилось мое «раздетые чулочным шелком ноги…»? Да, удачно вырвалось, верно. Я тоже почувствовал, как и ты. Я всегда стараюсь сдерживать «напор» страсти в процессе работы… мог бы о-чень _я_р_к_о_ _в_с_е_ дать. Но
