Потом оперся на четвереньки и его вырвало. Он сотрясался, прогибаясь толчками, со скрежущим звуком, желудок был пуст, и его рвало желчью.
Он высморкался и встал, дрожа, ясный и пустой.
Конь смотрел, спокойный.
Вперившись в его глаза и колко холодея, Сиверин потащил ремень. Гортань взбухла и душила. Оранжевые нимбы разорвались перед ним.
– У-ург-ки-и-и-и! – визг вырезался вверх, вес исчез из тела, он рубил и сек, морду, глаза, ноздри, губы, уши, топал, дергался, приседал, слепо истребляя из себя непревозмогаемую жажду уничтожения – в невесомую руку, в ремень, в месиво, в кровь, в убийство.
– Гад! – всхлип выдыхивал. – Гад! Гад! Гад! Гад! Га-ад!..
Рука сделалась отдельной и не поднималась больше.
Он не мог стоять. Он захлебывался.
Конь плакал.
Живая вода, заладившие слезы, текли с чернолитых глаз, остановленных зрачков, тихо скатывались, оставляя мокрый след в шерстинках, и капали.
Сиверин сел и заревел по-детски.
…Успокоившись, утер слезы и сопли, приблизился к коню и ткнул лбом в теплую шею.
– Раскисли мы, брат, а… – сказал он. Снял куртку, выжал, и стал приводить своего коня в порядок.
Солнце уже опустилось за гору. Потянул ветерок. Сиверин в мокром начал зябнуть. Он отжал одежду и слил воду из сапога. Второго не было. Очень захотелось закурить.
Сзади подъехал Колька Милосердов.
– Ни хре-на ты его, – сказал он.
Сиверин смотал чумбур и приторочил, и Милосердов увидел его лицо.
– Ни хре-на он тебя, – сказал он.
– Езжай. Я скоро, – Сиверин отвязал повод. – Закурить дай.
Милосердов стянул телогрейку.
– В кармане. Надень. – Помедлил. – Сапог потерял? – спросил, отъезжая.
– Рядом. Подберу.
Сиверин надел нагретую телогрейку на голое тело и застегнул до горла. Покурил, вдыхая одну затяжку на другую; потеплело; переждал головокружение.
– Поехали, что ли, ирод хренов, – сказал он коню. Мокрые куртку и рубашку приторочил сзади, подсунув между седлом и потником (сейчас, когда сам был в теплой сухой телогрейке, нехорошо показалось вроде как-то класть мокрое и холодное коню на спину).
Ехали шагом. Сапог нашелся недалеко. Смеркалось быстро. Огоньки Юстыда показались из-за горы.
– Послезавтра скот получим, – сказал Сиверин. – Потом спокойно попасем его здесь дней несколько, пока стрижка очередь подойдет. Потом стрижка дня два. Отдыхать будешь, – он нагнулся, выпуская дым коню в гриву. – А там и тронемся. До Кош-Агача по ровну пойдем, спокойно. А там горы, там уж крутиться придется. Но ничо… Дойдем до Сок-Ярыка, там Колокольный Бом, Барбыш, – и легче будет, ровней, и пониже, теплей будет. Деревни уже пойдут. И притопаем с тобой помаленьку в Бийск, на остров придем. А там уж тебе – в табун, до самого будущего лета. Пасись, отдыхай, кобыл делай, – он вспомнил, гмыкнул, вздохнул. – Мда… Кобылы-то тебе, брат, уже без надобности. Что же… Гадство, в общем. Ничо… Жизнь все же, отдых… Можно жить-то… А я, – новую закурил, – сдадим скот на мясокомбинат, расчет получим, рублей тысяча или больше даже, если хорошо дойдем, без потерь. Не потеряем… Пасти хорошо будем – гор много, трава есть, только по уму и не лениться. Привес дадим, премия. Расчет получу, книжку трудовую выпишут. Документы выпишут в милиции, все путем будет. Документы, деньги, трудовая… поеду, наверно, в Иваново, к Сашке Крепковскому, он звал, примет. На работу постоянную устроюсь. И нормальная у нас, брат, жизнь с тобой пойдет, понял?.. А что отволохал тебя – не серчай. И ты меня сделал в поряде. Можно сказать, квиты. Что ж – работать ведь надо. Ведь сам понял. Дурить не надо. Что дурить… Понимать надо. Я-т тоже всяко повидал…
Под навесом в слабом свете ламп стригали работали на столах, стрекотали машинки, овцы толкались массой. Привязанные кони паслись внизу у ручья. В волейбол, полуразличая мяч, с площадки стучали.
За воротами попался парнишка в шляпе, бросавший давеча аркан.
– Эка он тебя… Объездил?
– Есть. – Сиверин слез.
– Дай-ка, – алтаец нагловато-хозяйски завладел конем. Умело пустил рысью, тут же вздыбил, развернул, толкнул в галоп, покрутил.
– Не, барахло конь, – пренебрежительно передал. – Рыси нет. Трясет сильно. Шаг короткий, – скалился улыбчиво – а не шутил.
– Дойду на нем, – отрезал Сиверин.
– Конечно, не думай, – смягчился алтаец. – Свежий так-то конь. Тебе быстро не надо. Гнать надо, пасти, чо…
От коновязи Сиверин понес седло на плече, бренча стременами и пряжками подпруг, к палатке.
– Жив? – спросил Третьяк. – Ухайдокал он тебя. Но сделал, молодец.
Сиверин заострил полено под кол и с топором пошел обратно.
– На тушенку его, точно, – засмеялись из темноты.
– Са-ам до мясокомбината дойдет, – сказал второй голос.
У ручья конь заторопился и стал пить, звучно екая, отфыркивая и переводя дух. Сиверин опустился на колени рядом, со стороны течения, и тоже долго пил. От студеной воды глотка немела и выступило на глазах.
Прикинув место получше, он вбил топором кол, привязал чумбур и снял с коня уздечку. Конь отошел на шаг и жадно захрумкал траву.
Постояв, куря и глядя, Сиверин помочился, и конь тоже пустил струю.
– Мы с тобой договоримся, паря… – улыбнулся невольно.
Заставил себя сдвинуться, в ручье осторожно обмыл мылом незнакомое на ощупь лицо. Левое запястье сильно распухло и болело.
Конь пасся, и Сиверин отправился на кухню.
Повар Володя с Толиком-Ковбоем и веттехником шлепали в карты. Они оборотились и зацокали, качая головами.
– Кушать хочешь?
– Жидкого бы. – Не хотелось есть.
Выхлебал миску теплого супа. Володя отрезал хлеба – из своих, видать, запасов, так-то сухари давали.
– Ты хоть страховался? – спросил веттехник.
– Э… Никто не страхуется, – сказал Толик-Ковбой.
У палатки Третьяк и Колька Милосердов на костерке из щепок и кизяков варили чифир в кружке, прикрутив проволочную ручку. Когда вода вскипела, Колька высыпал сверху пачку чаю, помешал щепочкой, чтоб напиталось и осело, и, держа брезентовой рабочей рукавицей, пристроил над огнем. Гуща поднялась, выгибаясь, пузырящаяся пена полезла из разломов; Колька снял с огня и накрыл другой кружкой, чтоб запарился.
– На-ка, хватани, – протянул Третьяк.
Сиверин закурил, подув отхлебнул и передал Кольке.
Стригали уже кончили работу, там было темно. Еще несколько костерков горели среди палаток.
– По всему Уймону сейчас костерки наши… – пустился в задумчивость Третьяк. – Тыща километров, почитай, по горам; кто эти километры мерил… Где несколько километров ходу, где боле тридцати. Чик-Атаман в снегу уж, поди, под ним в снегу стоят. Дежурят у костерков. Чай варят, скот смотрят. Утром – ломать лагерь, седлаться – погнали. Как-то дойдем?..
– А сверху б глянуть, – запредставлял Милосердов. – Вот спутник от нас видно, когда запускают, с него видать можно, конешно. Ночь, понял, темно – и только костры наши цепочкой до Бийска, – он головой даже закрутил от впечатления. – Это сколько же… – стал считать: – восемь связок ушло, по три гурта, первые три – по четыре пошли, это… двадцать семь костров.
– Да косари от Тюнгура и дальше, – прибавил Третьяк. – Да колхозный, цыгане пасут…
Чифир уменьшил притупленность чувств. Следы дня давали знать себя все сильнее; Сиверин старался не шевелиться. Колька заварил вторяк. Он без надобности поправил на шее монету в пять монго, где всадник с арканом скакал за солнцем.
– Коня ничо ты сделал, – подпустил он сдержанное мужски-лестное уважение.
– Эх, мучений-то сколько. – сказал Третьяк. – Ну, теперь он тебя признал.
– Монгол, – рассудил Милосердов. – Ты его по Уймону не жалей. Нам – дойти только. А там все одно – на мясокомбинат.
– Что – на мясокомбинат? – не понял Сиверин.
– На тушенку, – с каким-то весельем предвкусил Третьяк.
– Чего это?
– Так монгол же, – объяснил Милосердов. – Они нам что поставляют – это мы по фактурам на комбинат сдаем. На тушенку пойдет.
– Своим ходом, – добавил Третьяк.
– Так что отыграется ему твоя шкура, – посмеялись.
– Так он чо, не в табун пойдет? – все пытался уразуметь Сиверин.
– Нет конечно. В табуне скотоимпортские. А это – монгол, по фактуре принят. Да чо те, – все равно только дойти. На-ка, хватани!..
Сиверин ощутил, как он устал. «Раскатись оно все…»
– Устал ты сегодня, – ласково сказал Третьяк. – Пошли отдыхать, ребятки.
Лежа рядом на кочме под одеялом, закурили перед сном. В затяжках выделялись красновато лица и низкий тент.
– А-ахх… – поворочался Третьяк. – Ты не жалей…
– Да я такого зверя в рот и уши, – сказал Милосердов. – Может, Юрка-конюх заместо него другого сдаст, похуже, – предположил, помолчав.
– Может, – согласился Третьяк. – Клеймо только…
– Кто смотрит? Переклеймит… Да он с Яшкой грызться будет, – не станет.
– Это точно… Яшка у него табун держит.
Все отходило, тасовалось… «сам убью…» – поплыло неотчетливо… Сиверин понял, что засыпает, загасил окурок сбоку кочмы о землю и натянул одеяло на голову.
