У другого костра безусые юнцы сидят. Здесь и разговоры, совсем другие.
— Ребя! Я кинжал наточил, как бритву. Усы пробовал — берет!..
— Кимка, давай махнем две гранаты на компас.
— Ну да, дурака нашел. Компас меня куда хошь приведет, а что твои гранаты!..
— Ну, давай «шлейку» на гранаты.
— Не-е… Она дареная, ее нельзя.
— Немца бы хоть одного увидеть — этакого ихтиазавра махрового за жабры подержать бы, страсть как руки чешутся…
— А я знаете, ребята, что решил? Как убью немца, так на ложе зарубку сделаю. Пока весь автомат не изрежу…
Вымахнет на секунду-две из костра язык пламени, лизнет сучья, осветит курносые, губатые лица юных партизан, но тут же прихлопнут его зеленой лапистой веткой, и опять опускается густой мрак, опять видны только силуэты да клубы белесого дыма. Развьюченные кони и те тянутся к кострам, к дыму — комары и им покоя не дают.
Под утро на бивуаке поднялась тревога. Приказано срочно завьючить коней, потушить костры и занять круговую оборону.
— Что, брат, немцы напали, а? — допытывался бывалый партизан, петуховский Брат Тишка. — Я же говорил, что слепком идем. Вот и врюхались, а?
— Ты не каркай! — шипел на него пегобородый. — Тоже пророк нашелся — говори-ил…
Часа через два передали другой приказ: сниматься с места, двигаться вперед.
Опять под ногами захлюпала вода, опять то и дело срывались кони. Люди чертыхались, вытаскивали их и, озираясь по сторонам, брели дальше, держа пальцы на спусковых крючках.
3
…Когда-то здесь буйно рос лес — дремучий, девственный. Была в нем жизнь: гнездились птицы, по весне выводили птенцов, неугомонно метались полосатые бурундуки, сохатый чутко ступал по мягкой подушке мха, дикий кабан, вздыбливая щетину, подрывал корни, работяга-дятел от зари до зари усердно долбил деревья, выискивая запрятавшихся личинок.
А потом здесь страшным косматым вихрем пронесся огненный шквал. Безумный и неудержимый, он пожирал лес. Столетние великаны и молодые гибкие деревца, ягоды и бурьян, мох и хилые лесные цветы, животные и птицы — все было обречено. Сгорая и корежась, деревья сами передавали с рук на руки друг другу свою ужасную судьбу — огонь, а с ним и смерть.
Теперь, когда над пожарищем прошли многие дожди и время, это неумолимое мерило бытия, отсчитало свою дозу забвения, даже и теперь все живое, казалось, обходило это страшное место. Место, где вповалку лежат могучие уроды, вздымая в застывшей мольбе искалеченные сучья. Но бесполезны их взывания — что свершилось, то непоправимо — здесь витает только тлен и запах пепла. Птицы не живут здесь — нет корма. Гады отползают прочь — здесь вместо земли — зола. Сохатый, если выйдет из леса, постоит в величественной задумчивости, тряхнет рогатой головой и повернет назад. Звери обходят это место стороной — и им здесь делать нечего. И только глупая букашка, бог весть как попавшая в это царство смерти, обшаривала щелки, бестолково снуя туда-сюда по дереву-трупу, да не сразу приметная молодая травка-зачат проклюнулась около старого пня.
На эту проклюнувшуюся травинку смотрел в раздумье подтянутый, весь в ремнях комбриг. Видно, и он, и комиссар в эту минуту думали об одном — о войне, которая прошла по Украине, Белоруссии, по всей Прибалтике и, наверное, вот так же опустошила землю. Опустошила, но не уничтожила совсем — корни-то остались. Они дадут новые побеги, — ведь солнце-то — этот источник жизни, начало всех начал — по-прежнему светит с востока…
— Начнем обживать, — сказал комбриг. — Как думаешь, комиссар?
Данилов как смотрел не мигая на нежный зеленый росток, так и не оторвал от него глаз.
— А ведь пройдет совсем немного времени, — словно сам себе, сказал он, — и от этого маленького ростка появится здесь жизнь… Не кажется тебе, полковник, что у нас есть что-то общее с этим ростком? — Данилов оторвал наконец глаза от ярко-зеленого лепестка, глянул на комбрига. Тот кивнул головой. И уже совсем другим тоном Данилов продолжал — Конечно, будем обживать. Лучшего места для аэродрома не найти. Сегодня же надо послать сюда людей с лошадьми, растащить валежник, заровнять. Аэродром будет не хуже Внуковского…
Комбриг тоже улыбнулся, тронул коня.
Ехали рядом, стремя в стремя. Кони привычно, совсем по-мирному поматывали головами.
— Вот обживемся здесь, Иннокентий Петрович, лагерь поставим стационарный. Может, через двадцать лет сюда экскурсантами придем, посмотреть. А тут уж ничего не узнаешь. Гарь эта зарастет, землянки наши обвалятся. И будем мы внукам своим показывать, откуда начиналась жизнь в этом оккупированном немцами крае. Интересно будет, правда?
Комбриг опять кивнул. Немного погодя он тихо сказал:
— Понимаешь, Аркадий Николаевич, на душе у меня что-то неспокойно. Откровенно тебе скажу. Какая-то такая неуравновешенность.
Данилов притушил улыбку.
— Ощущение такое, какое, наверное, бывает у кота, когда его в мешке несут, да?
Комбриг удивленно повернулся к комиссару. Глаза их встретились — нет, комиссар не подсмеивался — и тогда ответил без улыбки, серьезно.
— Котом никогда не был. Но самочувствие — что-то наподобие этого — правильно. Ты опытный партизанский вожак. Может, объяснишь…
— Это не у тебя одного такое ощущение. Все бойцы себя так чувствуют. И знаешь почему? Потому, что мы не сталкивались еще с противником, не выяснили соотношение сил, не знаем его повадок, не знаем полностью своих возможностей. А проведем две-три операции, люди обнюхаются с новой местностью, себя каждый проверит. Вот тогда появится уверенность. Тогда хозяевами здесь будем мы…
Не раз потом вспомнил эти слова комбриг.
Разведка, беспрестанно рыскавшая на подступах к лагерю, доносила: самый близкий гарнизон в деревне Руда, за тридцать пять километров. Ближе нигде нет.
Вернувшиеся из первой вылазки разведчики взахлеб рассказывали:
Немцы ходят ну прямо как куропатки непуганые. Хоть голыми руками бери и веди в лагерь.
— Один около меня прошел прямо в пяти метрах, — восторженно поблескивал карими отцовскими глазами Ким Данилов. — Малину ел. Френч на нем зеленый расстегнутый, а рубашка нижняя грязная-прегрязная, так потом и обдало!
— Машин в селе много? — спросил комбриг.
Одну видели под навесом, — ответил Кимов дружок с выщербленным передним зубом Миша Одуд.
— Движение большое через Руду?
— При нас ни одной машины не прошло.
— А следы на дороге?
Ребята переглянулись.
— На следы мы не обратили внимания.
— Так, — крякнул комиссар, сидевший рядом с комбригом. — Значит, грязную рубашку на фрице заметили, а дорогу не видели.
— Огневые точки в селе? — спросил комбриг.
— Огневых точек в селе нет, — ответил Ким.
Нет? Или не видели?
Разведчики опять переглянулись. Пожали плечами.
— Ну, нету на виду.
— Нету? — переспросил комиссар. — Табличек с обозначением огневых точек немцы, значит, не выставили? Не знали, что к ним пожалуют такие ротозеи.
— А сколько вообще в гарнизоне солдат?
— Мы насчитали десять человек, — уже безо всякого энтузиазма ответил Миша Одуд.
Комбриг поднялся за столом, строго сказал:
— Приказ вы не выполнили. Сведения, которые принесли, не имеют никакой ценности. За это будете наказаны по законам военного времени. Идите.
Когда разведчики вышли, комбриг хмуро зашагал по землянке.
— Ну что ты с ребятишек возьмешь! — сокрушенно остановился он перед комиссаром. — Развели детский сад, и что-то еще хотим от них… Надо сейчас же, немедленно посылать новые группы. Стариков надо посылать.
Данилов согласился.
— Можно стариков, только обязательно с молодежью. И, может быть, все-таки взять три-четыре «языка», как ты думаешь?
Комбриг задумчиво тер начавшую уже отрастать бороду — непривычный зуд все время беспокоил.
— Я, однако, сбрею эту бороду к чертовой матери, — сказал он раздраженно. — Покоя от нее нет. — Опять подумал. — Не хочется мне, Аркадий Николаевич, немцев сейчас настораживать. Возьми сейчас этих «языков» — сразу же тревога начнется, охрану усилят.
— А не взять — можем так напороться при первой же операции, что потом долго придется расхлебывать. Для бойцов сейчас очень важна первая удача. Она решит многое. Надо, чтобы люди почувствовали, что не так страшен немец, как его малюют. Надо же учитывать и человеческую психологию. В партизанской войне это одно из главных условий.
4
Киму почему-то казалось, что «языка» можно взять только именно у того куста малины, где прошлый раз он видел немца. Сюда и пришли опять разведчики, забрались в кусты, притаились. Страху, как в первую вылазку, уже не было. Казалось, что от лагеря до этих кустов малины у рудовской поскотины земля уже своя и по ней можно ходить без опаски. Угнетало другое: как накажет комбриг за невыполнение первого задания?
