Парень замялся.
— Ну, допустим, Костя.
Механик изобразил на лице неподдельный восторг, хлопнул себя по коленке.
— Ты смотри! Меня тоже — Костя! Стало быть — тезки. Садись, тезка, поговорим.
— Ничего, я постою.
— Ну, ладно, постой, — великодушно разрешил механик. — Я тебя вот что хочу спросить. Только давай так — без булды. Ты здешний?
— Здешний.
— До войны где работал?
— Учился в техникуме машиностроительном.
Механик с подчеркнутым раздумьем поднял бровь, потом качнул головой.
— Ничего, подходяще. А сейчас чем занимаешься?
Парень сплюнул под ноги.
— Да так, ничем в основном.
— Хочешь у меня на подхвате быть?
— Водокачку ремонтировать?..
— Не только. Кое-что еще делать.
— А что именно?
— Именно? Найдем какое-нибудь занятие. Понял? Приходи завтра ко мне на водокачку.
Так посланец партизанской бригады Костя Кочетов наткнулся на пустошкинскую подпольную организацию. Организация небольшая — всего полдесятка человек, собравшихся стихийно с одной лишь целью: как можно больше напакостить немцам. Делали они это без определенного плана, случайными наскоками — то бричку с медикаментами, оставленную на ночь во дворе, опрокинут, побьют склянки, то стянут автомат у зазевавшегося немца или заткнут трубу в избе, где немцы живут. Те начнут топить печь, а дым весь в комнату идет.
Костя, выяснив все это, решительно сказал:
— Баловство все это! С сегодняшнего дня займемся серьезными делами.
Он, пользовавшийся уже кое-каким доверием немецкого коменданта, устроил своего тезку на станцию осмотрщиком вагонов. Велел ему работать изо всех сил, чтобы заслужить благосклонность начальства. И Костя Гордиенко старался. На него косились остальные рабочие, не упускали случая зло подковырнуть усердие новоявленного выскочки. Но тот не обращал внимания. Потом ни с того ни с сего вдруг на перегонах стали загораться эшелоны — возьмет и вспыхнет цистерна в середине состава. От нее начинает полыхать вторая, третья. Пока машинист заметит, пока остановится, — отцепит горящие — полэшелона как не бывало. Немцы усилили охрану на станционных путях, обыскивали рабочих, но ничего не помогало. Эшелоны горели. Костя Кочетов посмеивался:
— Это, тезка, посолиднее, чем разбить десяток бутылей с карболкой или трубу на крыше заткнуть, правда?.. Но это тоже не главное. Наша задача — разведывательные данные. Нам нужны свои люди в полиции, в комендатуре. У тебя, случайно, нет там знакомых?
Гордиенко сморщился, как будто у него заныл зуб.
— Е-есть одна там… В школе с ней вместе учился. Но она такая стерва, что встречаться противно.
— Где она работает?
— В полиции где-то. Не знаю, кем она там у них. Одним словом, шкура та еще!
Механик обнял своего тезку, ласково сказал:
— Ты должен с ней встретиться. Так, будто случайно и не особо радушно. В общем, прикинься травоядным, чтобы она ничего не заподозрила. Понял?
Гордиенко прижал руки к груди.
— Противно! Понимаешь, Костя, противно! Не могу.
— Ты брось мне эти нежности телячьи. Ишь, какой млекопитающийся выискался! — Гордиенко, которому очень полюбился его новый разухабистый шеф, улыбаясь, закивал согласно. А Костя продолжал: — Тут надо быть актером. Ты никогда в самодеятельности не играл?.. Вот и плохо. Меня еще до войны чуть было не втравили в это дело. У меня дружок дома был тронутый на актерстве человек, так он хотел всех в селе сделать актерами. Так что я кое-чего от него нахватался. Главное — это вжиться в свою роль, днем и ночью чувствовать себя тем, кем ты должен быть. Понял? А с девицей тебе придется все-таки встретиться. Как ее звать-то?
— Маня мы ее звали. Маня Скворцова. Отличница была. А не любили ее ребята. Вечно учительнице ябедничала. Ох, и лупили мы ее! Маменькина дочка была. Ходила чистенько, с бантиками. Отца у нее в тридцать седьмом году забрали. Начальником станции был здесь. Говорят, маршрутные эшелоны загонял не по адресу, вредил. Вот и дочка пошла в него, такая же стерва.
И все-таки он с ней встретился — «случайно» столкнулся носом к носу у билетной кассы в кинотеатре.
— A-а, Маня! Приветик! — развязно осклабился он. — Сколько зим сколько лет! Как живешь-то?..
В кино сидели рядом. Потом пошел ее провожать. Дорогой вспоминали школу, свой класс.
— А хорошо тогда было, правда? — с грустью говорила Маня. — Я почему-то всегда вспоминаю школу как что-то светлое, хорошее.
— Ты, по-моему, и сейчас неплохо живешь.
Она согласилась:
— Живу хорошо. Немцы ко мне относятся благосклонно. А на душе, Костя, все равно какое-то беспокойство. Все чего-то ждешь. Как-то все непрочно устроено в жизни.
— Почему непрочно? — играл Гордиенко. — Немцы же пришли навсегда. Так ведь они говорят?
— Они-то говорят. Большевики тоже говорили, что на удар врага ответят тройным ударом и что врага будут бить на его же территории. Мы ведь так учили в школе? А что вышло?
— Значит, ты не веришь в немцев?
— Я, Костя, никому уже не верю — ни немцам, ни тем более большевикам. Я хочу жить тихо-тихо. Иметь семью, домик и ничего не видеть больше, не ходить ни на какую работу. И вообще уйти от всего. Жить так же беззаботно и счастливо, как это было в школьные годы.
Через день, при новой встрече она говорила еще более доверительно.
— Одна я, Костя, во всем городе. Ни подружки нет, ни товарища. Куда-то все исчезли, попрятались, что ли, по своим норам. Не с кем поговорить. Порой даже страшно становится — неужели всю жизнь так!
А еще через несколько дней удивленный Гордиенко рассказывал своему наставнику:
— Она, оказывается, меня любит! Ты понимаешь, вчера сказала. Говорит, в школе еще нравился я ей… Вот это врюхался! Что же делать-то теперь?
— Я, тезка, по бабьей части не мастак, — развел руками Костя Кочетов. — Вот дружок у меня дома был Серега Новокшонов, тот бы тебя проконсультировал в мельчайших подробностях. А я одно могу только сказать: она для нас — клад, и отступаться тебе от нее никак нельзя. Работник паспортного стола вот так нам нужен, — чиркнул он себя по горлу. — А там… остальное делай, что хочешь. Смотри сам.
Маленький, щуплый Гордиенко сидел посреди водокачки ссутулившись и поэтому казался еще меньше, почти подростком. На лице у него было полное уныние.
— Я же говорил тебе, что она дура непролазная, — не поднимая головы, произнес он. — И чего она во мне нашла хорошего? Ни одна еще девчонка не влюблялась, а ей надо же было втрескаться…
— Ты вот что, тезка, давай затевай разговор о Гале. Надо устраивать ее.
— Хоть скажи мне, что это за Галя, которую назначили мне в сестры. А то — Галя, Галя. А какая она — большая или маленькая ростом, старая или молодая, блондинка или брюнетка?
— Я сам ее в глаза не видел. Ну, скажешь своей Мане, что, мол, двоюродная сестра. Отца ее, мол, забрали в тридцать седьмом, мать погибла от бомбежки в Руде. Она осталась беспризорной. Ты у нее, мол, единственный родственник. Больше, мол, некому позаботиться.
— Где она работала до войны?
— Кажется, училась в фельдшерской школе.
— Так она — фельдшер?
— Нет. Вроде бы не кончила школу-то. Ну, об этом, о ее образовании можешь не распространяться. Если уж спросит — тогда скажешь. Но имей в виду: надо сделать все, чтобы Галя устроилась в полиции. Понял?
— Ладно…
7
Госпиталь назывался полевым походным — ППГ, хотя, был не на колесах и размещался не в поле. Легкораненые жили в пустых классах старой школы, вместо кроватей на полу навалена солома, вместо простыней брошены шинели, а там, где должны быть подушки, лежали вещ-мешки. Здесь только спали. Весь же день обитатели госпиталя проводили в ограде или бродили по улицам поселка. И только в так называемой комсоставской палате, под вторую была отведена бывшая учительская, стояло несколько топчанов, покрытых серыми суконными одеялами.
Здесь вторую неделю находился «на излечении», раненный в левое плечо, лейтенант Юрий Колыгин. Кость у него не была задета, пуля прошла ниже плечевого сустава навылет. Все лечение заключалось в регулярных перевязках, в остальном же рана была полностью предоставлена молодому организму.
За девять месяцев службы в армии Юрий впервые жил по-домашнему, свободно. Впервые он мог, не испрашивая ни у кого разрешения, пойти куда хотел, мог заниматься, чем его душе было угодно. Чаще всего он уходил к Волге, садился на песчаный берег и думал об Але.
Он чуть ли ни наизусть знал каждое ее письмо и все-таки время от времени доставал их из полевой сумки и перечитывал снова. Письма были объемистые и подробные. Сначала она писала лишь о танцах, на которые они ходили с Наташей Обуховой в районный Дом культуры, о своих нехитрых девичьих новостях да о письмах с фронта ребят-соклассников. За последнее же время из Барнаула ее письма все больше и больше заполнялись рассуждениями о жизни. Эти письма особенно любил перечитывать Юра.
