большевиками и гайдамаками. <…> Вдруг у наших дверей прозвучал длинный необычный звонок. Открыл Наташин муж, симпатичный рослый солдат.
– У вас есть мандат? – спросил он у стоявшего матроса.
– Никаких мандатов у нас нет, – ответил грубо тот, – впустите, не то плохо вам будет.
Ничего не оставалось делать. Они вошли, вооруженные до зубов. У одного матроса торчала за поясом ручная граната, которую я приняла по незнанию за морской гудок… другие были с «лимонками», тоже особого рода гранаты в форме лимона. Их было четыре: два матроса, солдат-еврей, страшный нахал, и молодая женщина, которую мы сперва приняли за юношу, так как она была в мужском костюме. Упиралась на винтовку и держала себя странно – вызывающе, все время командуя своими спутниками. Это, наверно, одна из тех отчаянных анархисток, которые живут в 21-ом номере на улице Петра.
Они сперва вошли в гостиную, гремя винтовками, и стали обыскивать: приказывали открывать ящики, шарили под столами. Затем вошли в спальню, обыскали шкаф, один из матросов вынул шашку и стал шарить под ним. Потом открыл маленький чемодан и нашел там… две булки.
– Почему у нас делают обыск? – спросила мама одного из них.
– Потому что из вашего дома стреляли и убили матроса, вот мы и ищем виновников, чтобы им отомстить, – ответил солдат.
Потом он небрежно вынул шашку из ножен и сказал:
– Вот это золотое оружие я стибрил у офицера на Чумной Горе, а его укокошил!
– И вам не было жаль убивать его? – спросила я. – Ведь он же тоже русский человек.
– Ну разве жаль уничтожать контрреволюционера? – сказал он с циничной усмешкой. – Их и так немало «покупали» с «Алмаза».
Я была готова его растерзать. Какой-то молокосос-жиденок, можно сказать, говорит так цинично об офицерах. Ужас!
Наконец, осмотрев все, они ушли, оставив удостоверение, что в нашей квартире ничего не нашли. «Вперед, товарищи!» – визгливым голосом скомандовала анархистка, и все послушно пошли за ней.
Н. Л. Пташкина, 18 января
Гражданская война, голод, отделение одной части России за другой… Ужас!.. Ужас!..
Но этот ужас я чувствую, когда я слушаю рассказы старших, ну, или сама подумаю об общем, а так – мрачной картины у меня перед глазами нет. И, действительно, я вижу: трудно жить, очень трудно в Москве, но, все же, мы живем, едим сытно, ходим в театр… Это мешает общему представлению. Создается впечатление, что это ужасное – где-то далеко, далеко, а вблизи как-то свыклись и поэтому не видят, что все так мрачно. Вот потому-то, что я не могу себе общего представить, что я все таки скорей по-детски, во всяком случае недостаточно сознательно, смотрю на вещи, я жалею, что я не на несколько лет старше.
Под влиянием происходящих событий изменился и мой взгляд на историю, или, скорее, прояснился. <…> Я понимаю, что и во время французской революции люди жили так же, как мы живем, независимо от общего, и что во времена междуцарствия так было, словом всегда…
В. М. Голицын, 20 января
Все гниль, вода и тьма. Плохо чувствуешь себя, словно сидишь в болоте. Не могу читать газет без какого-то гадливого чувства. <…> Какому тяжелому испытанию подвергаются теперь наши «патриоты», бывало так хваставшие своим патриотизмом. Видят они всеобщий развал, победу немца, распадение отечества, перемену всякого рода. Не говорят ли они себе, что все это плоды патриотизма, каким они его понимали и применяли?
«Газета для всех», 2 о января
Занятие Киева большевиками.
Большевики проникли в город со стороны Дарницы. Заставы, выставленные украинцами, были застигнуты врасплох и бежали.
«Новое слово», 20 января
На оренбургском фронте.
<…> Оренбург занят революционными войсками. Нами принимаются все меры к окончательной ликвидации контрреволюционного восстания. <…> «Городской Вестник» заменяется советской газетой солдат, рабочих и крестьян.
М. Д. Соколов, 21 января
Сегодня расклеили приказ об осадном положении Саратова и Покровска ввиду приближающихся уральских казаков. Говорят, они уже недалеко от города – около станции Татищеве. Жителям воспрещается вечером после 8 часов выходить из дома. Самоохране предъявлено требование сдать все оружие и не выпускать караула. Охрана города возлагается на красногвардейцев (они охранят!!). Воры и грабители объявлены врагами народа (а разве они были друзьями?) и с ними будут расправляться без пощады. Театры, кинематографы и трактиры закрыты с восьми часов вечера.
Целый день я никуда не ходил, только к вечеру немного прошелся. На улицах малолюдно. Лица встречающихся угрюмы и тревожны. Всем чуется надвигающаяся гроза разгрома города.
И. С. Ильин, 22 января
В шесть часов утра 6-го января мы с Семеновым выехали из Врангелевки. <…> Узнали, что все эшелоны стоят, раньше завтрашнего дня не пойдут, те же, которые пойдут ночью, уже все переполнены, и тоже неизвестно, отправят ли их, так как сейчас на Киев ехать нельзя, ибо на него наступает армия какого-то Муравьева и будто бы сам Троцкий руководит операциями.
Одним словом, пошли по грязному, слякотному городку и нашли себе в отвратительной грязи гостинице номер и расположились. Ночью несколько раз просыпались от выстрелов на улице. Жутко было, и чувство полной беспомощности закрадывалось в душу… Утром пошли на вокзал. Боже, что делалось: везде толпами ходили солдаты, полотно было облеплено тоже ими – сидели со своими сундучками. <…> То в одном конце, то в другом перрона собирались летучие митинги. Мы незаметно подходили и слушали. Обычно разговор был один: бить буржуев, которые всему виной – и тому, что на Киев проезда нету, и тому, что на вокзале нельзя достать есть. «Кто виноват, товарищи, что одни по домам сидят, а мы еще здесь валандаемся? Вона сказывали давеча, что сам товарищ Троцкий едет, потому Киев буржуи захватили и хотят революцию загубить. А почему они супротив революции пошли? Потому что не хотят равенства, не хотят, скажем, чтобы все одинаковый, к примеру сказать, паек получали. Им подавай разносолы, будто кишки у них другие, чем у нас. А ан нет! Революция сравняла, потому правильно: люди все одинаковы и нечего тут, чтобы одни над другими измывались и чужую кровь пили…» Неслись крики: «Правильно! Правильно!» В другой кучке какой-то солдат разглагольствовал, что все должны немедля идти на Киев, спасать революцию… <…>
Уже начало темнеть, а никакого эшелона не было. Солдаты тут же постановили требовать эшелона немедленно и с угрозами пошли к начальнику станции. Начались крики, брань, ругань, угрозы разнести станцию гранатами. Через несколько минут с
