Ленин положил свою маленькую, крепкую ладонь на руку Дзержинского, шепнул:
- Нет большего счастья для литератора, как слышать свои слова в устах других, а?
Дзержинский нагнулся к Ленину, ответил - тоже шепотом:
- Литература - форма материнства.
- Духовное кормление? - полуутверждающе спросил Ленин.
- Именно.
Надежда Константиновна добавила:
- Побольше бы нам литераторов, которые умеют кормить, а то ведь все пустышки предлагают. Вожак между тем заключил:
- Если придется сегодня же ворочать булыжники, надо сброситься по копейке, хлебом хоть запастись, а то в декабре изголодали совсем без подготовки-то...
"Советы рабочих депутатов называли нередко парламентами рабочего класса. Но ни один рабочий не согласится созывать своего парламента для отдачи его в руки полиции. Всякий признает необходимость немедленной организации силы, организации военной, для защиты своего "парламента", организации в виде отрядов вооруженных рабочих...
Эти, если можно так выразиться, "военные организации", о которых мы говорим, должны стремиться к тому, чтобы охватить массу не через посредство выборных, а массу непосредственных участников уличной борьбы и гражданской войны. Эти организации должны иметь своей ячейкой очень мелкие, вольные союзы, десятки, пятки, даже, может быть, тройки. Надо проповедовать самым усиленным образом, что близится бой, когда всякий честный гражданин обязан жертвовать собой и сражаться против угнетателей народа. Поменьше формальностей, поменьше волокиты, побольше простоты в организации, которая должна обладать максимумом подвижности и гибкости...
Вольные боевые союзы, союзы "дружинников", если взять название, которое сделали столь почетным великие декабрьские дни в Москве, принесут гигантскую пользу в момент взрыва. Дружина умеющих стрелять обезоружит городового, нападет внезапно на патруль, добудет себе оружие. Дружина не умеющих стрелять или не добывших оружие поможет строить баррикады, делать разведки, организовать сношения, устроить засаду врагу, поджечь здание, где засел неприятель, занять квартиры, которые могут стать базой для повстанцев, - одним словом, тысячи самых разнообразных функций выполнят вольные союзы людей, решивших биться не на жизнь, а на смерть, знающих превосходно местность, связанных всего теснее с населением...
Итак: организация советов рабочих депутатов, крестьянских комитетов и аналогичных учреждений повсюду, наряду с самой широкой пропагандой и агитацией за необходимость единовременного восстания, немедленной подготовки сил для него и организации массовых вольных отрядов "дружинников".
На новой квартире Красина (он только что перебрался сюда, филеры еще не н а щ у п а л и) ждал Лядов, принес проект резолюции ЦК.
- Дан выработал компромисс, - сказал Лядов. - Предлагает начать кампанию за качественно новую Думу.
- Это как? - удивился Ленин. - Уже изобретены рецепты? Быстро. Какой же она будет, хочу полюбопытствовать?
Пробежал текст, пожал плечами, ничего не ответил.
"...Мы узнали о новом "повороте" в лозунгах нашего ЦК: за Думу как орган созыва учредительного собрания.
Вопрос об организации дополняется, следовательно, вопросом у об организации временного революционного правительства, ибо таковым было бы, по сути дела, учреждение, способное действительно созвать учредительное собрание. Не надо только забывать, как это любят делать наши кадетофилы, что временное правительство есть прежде всего орган восстания. Хочет быть покойная Дума органом восстания? хотят быть кадеты органом восстания? Милости просим, господа! мы рады в борьбе всяким союзникам из буржуазной демократии. Если бы даже ваш союз - простите, - был для нас тем же, чем союз с Францией для России (т. е. источником денег), то мы и тогда были бы очень рады, мы реальные политики, господа. Но если ваше, кадетское участие в восстании есть простая и пустая меньшевистская мечта, - то мы скажем лишь: какие же у вас маленькие н мелкие мечтания, товарищи меньшевики. Не пришлось бы только вам погибать от "безнадежной любви" к кадетам, которые не смогут увенчать вашу страсть...
Подведем краткие итоги.
Роспуск Думы есть полный поворот к самодержавию... Неизбежность политической забастовки и восстания, как борьбы за власть, чувствуется широкими слоями населения, как никогда прежде.
Наше дело - развернуть самую широкую агитацию в пользу всероссийского восстания, разъяснить политические и организационные его задачи, приложить все усилия к тому, чтобы все сознали его неизбежность, увидели возможность общего натиска и шли уже не на "бунт", не на "демонстрации", не на простые стачки и разгромы, а на борьбу за власть, на борьбу с целью свержения правительства".
...Утром статья была готова, переписана, передана Воровскому. Усталости Ленин не чувствовал. В комнате Вацлава Вацлавовича, заваленной газетами и журналами, собрались Богданов, Дзержинский, Красин и Румянцев.
Ленин оглядел товарищей внимательно, потер щеки, заросшие рыжеватой щетиной, усмехнулся:
- Ну что? Добились своего? Вышла правда на свет божий? Вот теперь и придется расхлебывать. Надо всех членов партии объявить мобилизованными на революцию... Добиваться единства действий с товарищами из меньшинства? Непременно. Коли не получится - размежевание самое решительное. Нет ничего более опасного, когда нашу идею, за которую мы жизнь готовы отдать, шельмуют, грязнят, порочат. Чистоту идеи защищать будем до конца, насмерть - потомки иначе не простят.
...День был напряженным; Дзержинский ощущал постоянно некий счетчик, незримый, требовательный, в к л ю ч е н н ы й, казалось, самим временем; письма в Польшу, зашифровка, тайнопись; главное - координация работ с русскими товарищами; перевод статьи Ленина; обсуждение вопроса об оружии с боевиками Леонида Красина; заседание ЦК, сложный разговор с Даном; организация запасных явок на случай арестов - в польской студенческой колонии есть товарищи, которые готовы отдать партии свое жилье.
После бессонной ночи, закончив дела к семи вечера, почувствовал неожиданную, тяжелую слабость. Вышел на набережную, сел на скамейку, смежил глаза, в голове все завертелось; кашлянул - кровь.
"Началось", - подумал с отчаянием. Значит, снова бессонница, удушье; липкий, бессильный, очень холодный, в самую жару, бисерный пот на висках.
Поднялся, пошел по берегу; хотелось вдохнуть глубоко, всей грудью, но желание это соседствовало со страхом; начнется приступ, кровь зальет рубашку, товарищи заставят идти к врачу, тот потребует госпитализации, а какая к черту госпитализация, когда столько работы, да и не может он ложиться в клинику, полиция сразу же арестует, они шастают по регистратурам, смотрят паспорта, знают, что чахотка - профессиональная болезнь революционеров. Значит, больше гулять, непременно достать где-нибудь сало енота, давиться, но есть, это спасение, лучше бы, конечно, добыть медвежьего, в нолинской ссылке вылечился, когда завалил шатуна, натопил нутряного сала, кровохарканье прошло через месяц...
"Теперь ссылкой не отделаюсь, - подумал, усмехнувшись. - В лучшем случае каторга".
Добрался до островов; дышалось легче, кашель не сотрясал уже с такою силой.
Закатное солнце пробивалось сквозь тяжелую зелень, ударялось об воду, разбрызгивалось красно-стремительным высверком, слепило глаза; Дзержинскому казалось, что в бликах этих сокрыто само здоровье.
Вспомнил мертвенную бледность Мартова, тоже чахоточный. Подумал, что Юлию Осиповичу, видно, нравится страдание, ибо видит он в этом нечто похожее на разбрызгивание солнца. Наверное, поэтому так часто и ласково говорит о своих товарищах - "меньшевики", "меньшинство"; ему, - чем дальше, тем убежденнее казалось Дзержинскому, - было приятно ощущать гонимость, в этом - нечто от первых христиан, борьба против всех во имя своей идеи.
"Он живет временами к р у ж к а, - подумал Дзержинский, - а пора эта кончилась. Надо действовать, единственно это может парализовать удар реакции. Надо брать на себя о т в е т с т в е н н о с т ь, а Мартов и его друзья к этому не готовы, они продолжают проповедь, "старик" прав. Это часто бывает: страх перед принятием решения; говорить легче, чем действовать. Вот они и будут говорить, а Трепов со Столыпиным станут стрелять и вешать, нести "успокоение". И Юлий Осипович и Плеханов - честные люди, но эта позиция, с которой они никак не могут сдвинуться, приведет их к самому страшному: они отстанут от времени, а это невосполнимо, это, горько сказать, преступно".
Дзержинский остановился, потому что услышал тугие удары и резкие слова английского счета:
- Тэн - файв!
Сквозь листву увидал корт: неведомо для себя пришел к спортивному заведению мистера Чарльза.
Разгоряченный, напористый Гучков гонял по площадке Родзянко. Тот проигрывал, Гучков вел партию хитрее, то и дело переходил в наступление. На скамейке сидел Столыпин, пощипывал струны ракетки. Мистер Чарльз в белоснежном костюме стоял у сетки, вел счет, священнодействуя.
