нашем сыне. С какой бы радостью я бы сейчас подержал его на руках! Самое главное, мне бы хотелось, чтобы он был радостным – без той затаенной печали, какая есть у меня, да и у многих…
Катюшка моя, знаешь, как бы хорошо сейчас видеть тебя, даже просто смотреть – ничего не говорить. Пиши – чаще, чаще. Крепко и долго целую и обнимаю тебя и сынку. Владислав.
2 сентября 1942
Родная моя Катюшка!
Несколько дней назад получил твое письмо от 15 августа. Что-то ты стала писать совсем редко, моя хорошая. Я уже думал – не случилось ли чего-нибудь. Вот ты говоришь – писать нечего, а сама пишешь о Юрашке, о себе и не можешь представить себе, с какой радостью я читаю эти строки. Они даже заставили меня написать стишок, что со мной давно не бывало. Правда, стихотворение неважное – писано в блиндаже, когда осыпался песок от минометного обстрела, – к тому же – самое сырое. Если хочешь – вот оно:
Когда и в жилах стынет кровь,
Я грелся памятью одной.
Твоя незримая любовь
Всегда была со мной.
В сырой тоске окопных дней,
В палящем огненном аду,
Я клялся памятью моей,
Что я назад приду.
Хотя б на сломанных ногах,
Хоть на карачках – приползу
Я в окровавленных руках
Свою любовь несу.
Как бьется сердце горячо!
В который раз – идя на бой,
Я чувствовал твое плечо,
Как будто ты со мной.
Пусть труса празднует другой,
А я скажу в последний час,
Что в мире силы нет такой,
Чтоб разлучила нас!
Вот видишь, девочка, я остаюсь все таким же чудаком, – даже и здесь меня порой настигает лирика. Не могу я без этого – вот и все. А вообще-то – я отвык от настоящей человеческой жизни, от обычных житейских чувств и дел. Но верю – когда-нибудь для них придет время.
15 сентября 1942
Хорошая моя!
Сегодня – 15 сентября – Юрашке 2 года, а мне 28. Крепко, крепко потормоши за меня сынку, подурачься с ним, расцелуй его – до слез. Парень-то станет совсем большим, а наше время уходит. Вот я как-то и не заметил, каким образом дожил до этих солидных лет; времени, смотришь, прошло много, а ничего хорошего, настоящего сделать еще не сумел и сам мало видел хорошего, да и другим его мало давал. Помнишь, у Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как мимо прошли Азорские острова». Грустно.
Пишу это письмо, сидя в блиндаже, у самодельного очага – углубления, вырытого в песчаной земле. Погода стоит холодная, ветреная, а у огня не только греем руки, но и душой как-то отогреваемся.
Знаешь, я часто ловлю себя на мысли: очень хорошо, что где-то далеко отсюда, за сотни дней и верст от нашей фронтовой жизни, у меня осталась ты, моя девочка, наш сынка… Подумаешь, и как-то делается не так одиноко. Это великая вещь, когда знаешь, что есть куда, есть к чему возвращаться.
И я должен вернуться, несмотря ни на что, несмотря на то, что мало кто отсюда вернется живым. Мне порой кажется: сейчас я сумею сказать такую правду о человеке, что у всех, кто узнает ее, дух захватит, что я и сам стану удивляться, как я сумел ее найти.
10 октября 1942
Родная моя девчурка!
Пишу эту открытку снова с фронта. Где-то в версте от нас – передовая. А я сижу в каменном сарае, приспособленном нами под жилье, правда, тесновато, но зато тепло – стоит железная печь, и устроены нары – можно спокойно спать. Это – фронтовой комфорт. Лучшего и желать нечего. А на передовой в окопах – весьма несладко. Стоят ясные, морозные дни, без снега; ветер свободно гуляет по степи, пронизывает насквозь. Несколько дней назад, когда мы шли сюда, получилось совсем паршиво, сперва шел дождь – люди промокли, а после, ночью, ударил ветер с крупой, плащ-палатки и шинели обледенели, встали колом.
27 октября 1942
Родная моя, любимая моя девочка!
…Сейчас сижу в горнице казачьего дома, – за окном степи, сухой ковыль, заросли репейника, а за низким пологим холмом, между крыльев мельницы, садится солнце, почти летнее, теплое солнце.
Через полчаса оно совсем зайдет, и тогда мы отправимся дальше – в путь. Сидим курим, разговариваем о чем попало – и смеемся. Это у нас вообще вошло в привычку, смеяться в любом случае, – так проще и лучше. Если ко всему относиться серьезно, будет слишком тяжело.
Подробней обо всем напишу через пару дней, а сейчас крепко, крепко целую тебя и сынку. Сейчас мне попали в руки его фотокарточки, – да так и потянуло повозиться с ним.
Еще раз – крепко целую,
твой Владислав.
16 ноября 1942
Родная моя девчурка!
Сегодня пришла почта, но от тебя опять ничего нет, – и вообще ни от кого. Последнее письмо твое датировано 15.10 – с тех пор от тебя ни строчки. Не знаю – то ли потерялись письма твои, то ли ты почему-то забываешь писать. Или случилось что-нибудь? Ради Бога, девочка, – пиши чаще. Здесь с огромным удовольствием читаешь о тебе, о Юрашке. Что сейчас поделывает наш парнишка? Стал разговорчивый или все так же молчит? Как ты чувствуешь себя? Наверное – живешь впроголодь? Здесь хочется знать все мелочи, они приобретают какой-то особый смысл, как-то приближают к тебе оставленную жизнь.
У меня пока что нет никаких изменений. По-прежнему живем в сарае, вблизи от передовой. День проходит за днем, от завтрака до ужина, от дневного сна до ночного. Никаких новостей. Сейчас на нашем участке тихо, но это затишье перед бурей. Она вот-вот разразится. Знаешь, что будет тяжело, что трудно уцелеть в ней, и все-таки ждешь ее…
Недавно получил кой-чего из зимнего обмундирования: теплые портянки, подшлемник, меховую безрукавку; рукавицы сшил для меня Леденев, мой ординарец.
Смотри, моя хорошая, сколько уже прошло времени, наступила зима. А сколько еще должно пройти его, прежде чем мы вернемся к мирским делам, – одному черту неизвестно. Мне иногда кажется, что и вообще это время не наступит. Впрочем, такие мысли меня посещают не часто. Я все же остаюсь оптимистом – того же и тебе желаю, моя родная. Крепко целую тебя и сынку. Твой Владислав.
Стихотворения Владислава Занадворова
Н. Букановой[18]
Еще друзьям в учебниках потрепанных
Спокойно плавать, словно карасям.
Я ухожу неторенными тропами,
С восходов на закаты колеся.
Иду в туман,
