и в дождь, и в гололедицу
Туда иду, где ночь и лопари,
Чтоб неожиданно с тобою встретиться,
Когда Нева качает фонари.
Рука при встрече дрогнет и опустится,
Перчатку в пальцах теребя.
Но пусть, Теперь хорошая, чужая спутница,
Которая знакома наизусть.
Которая потеряна. И нечего
Отныне дорого терять.
По-прежнему волнуется доверчиво
Волос твоих растрепанная прядь.
А город взбудоражен мостовыми торными,
Он в ночь упал, громоздок и тяжел.
Я ехал беспредельными просторами,
Но ласковой подруги не нашел.
От прошлого единственным осталось,
Еще не отгоревшим на ветру,
Как мутный дым нахлынувшей усталости,
Тобою скупо сказанное: – Друг!
И мне в ответ вязать беседы кружево,
Глуша безумный, неумерший бред…
Так мы идем, и так приходит мужество,
Сменяя бесшабашность юных лет.
1934
На другой день
На том гвозде, что в стенку вбит,
Вчера твое пальто висело…
Сейчас на нем всю ночь висит
Мужской пиджак осиротело.
А воздух, что мне сердце жжет,
Ко мне наполнен состраданьем, -
Еще как будто бережет
Твое последнее дыханье.
Еще во всем – в страницах книг,
В цветах, грустящих надо мною,
Я ощущаю в этот миг
Твое присутствие немое.
Я стану ждать, что ты войдешь,
Еще в теченье многих суток,
Хотя не верит в эту ложь
Привыкший к истине рассудок.
И мнится мне, что в силах я,
Над расставаньем торжествуя,
Тебя вернуть из небытья
В тот мир, где без тебя живу я.
29 июля 1939
* * *
Над моею кроватью
Все годы висит неизменно
Побуревший на солнце,
Потертый походный рюкзак.
В нем хранятся консервы,
Одежды запасная смена,
В боковом отделеньи -
Завернутый в кальку табак.
Может, завтрашней ночью
Прибудет приказ управленья,
И, с тобой не простившись,
Рюкзак я поспешно сниму…
От ночлега к ночлегу
Лишь только дорога оленья
Да в мерцании сполохов
Весь берег, бегущий во тьму.
Мы изведали в жизни
Так много бессрочных прощаний,
Что умеем разлуку
С улыбкой спокойной встречать,
Но ни разу тебе
Не писал я своих завещаний:
Да, по совести, что я
И мог бы тебе завещать?
Разве только, чтоб рукопись
Бережно спрятала в ящик
И прикрыла газетой
Неоконченный лист чертежа,
Да, меня вспоминая,
Склонялась над мальчиком спящим,
И отцом бы, и матерью
Сразу для сына служа.
Но я знаю тебя -
Ты и рукопись бережно спрячешь,
От людей посторонних
Прикроешь ревниво чертеж,
И, письма дожидаясь,
Украдкой над сыном поплачешь,
Раз по десять, босая,
Ты за ночь к нему подойдешь.
В беспрерывных походах
Нам легче шагать под метелью,
Коль на горных вершинах
Огни путевые видны.
А рюкзак для того
И висит у меня над постелью,
Чтобы сын в свое время
Забрал бы его со стены.
1940
Прифронтовая ночь
Костры погасли. Ночь прифронтовая.
Все громче шаг дневального в тиши.
Она пришла, любовно прикрывая
Поставленные наспех шалаши.
В них спят мои собратья по оружью,
Прикрыв рукой усталые глаза.
Вдали стоят начерченные тушью
На фоне зарев тихие леса.
И даже птицы смолкли до рассвета,
Чтобы спокойней воинам спалось.
Храня наш сон, мелькнет хвостом ракета,
Как будто небо пламенем зажглось.
И снова в темном небе потонули
Прожектора зеленые лучи.
И ястребки в воздушном карауле
Летят почти неслышные в ночи.
И где-то в чаще леса на мгновенье
Зажегся фонаря сигнальный глаз,
Как будто в эту ночь перед сраженьем
Вся мощь отчизны охраняет нас…
1942
Память
Когда и в жилах стынет кровь,
Я грелся памятью одной -
Твоя незримая любовь
Всегда была со мной.
В сырой тоске окопных дней,
В походе, в огненном аду,
Я клялся памятью моей,
Что я назад приду.
Хотя б на сломанных ногах,
На четвереньках приползу,
Я в окровавленных руках
Свою любовь несу.
Как бьется сердце горячо!
Летя стремительно на бой,
Я чувствовал твое плечо,
Как будто ты со мной.
Пусть труса празднует другой,
А я скажу в последний час,
Что в мире силы нет такой,
Чтоб разлучила нас!
1942
На высоте N
На развороченные доты
Легли прожектора лучи,
И эти темные высоты
Вдруг стали светлыми в ночи.
А мы в снегу, на склонах голых,
Лежали молча, как легли,
Не подымали век тяжелых -
Высот увидеть не могли.
Но, утверждая наше право,
За нами вслед на горы те
Всходила воинская слава
И нас искала в темноте.
1942
Холм
Холм пахали из орудий
Два томительных часа.
Он глядел разбитой грудью
На сожженные леса.
Мча в пике, как на ученье,
Самолеты всех сортов
Разбомбили холм в теченье
Двух томительных часов.
Все навыворот, казалось,
Что земля сошла с ума,
Лишь название осталось,
Будто не было холма.
Пусть убитые почили,
Все же вдоль и поперек
Пулеметы прострочили
Каждый камень и пенек.
Лишь тогда, на всякий случай
Малость лишнего хватив,
Двинулись эсэсы тучей
На решительный прорыв.
Но лишь кости на петлицах
Стали видимы для глаз -
Холм разбитый задымился,
Приподнялся мертвый, враз.
Злые, черные, как черти,
В пятнах крови и пыли,
В полный рост виденьем смерти
Наши встали из земли.
Встали, выросли без страха,
Словно тени мертвецов;
Иль сама земля из праха
Воскресила тех бойцов?
1942
Последнее письмо
Лишь губами одними,
бессвязно, все снова и снова
Я хотел бы твердить,
как ты мне дорога,
Но по правому флангу,
по славным бойцам Кузнецова,
Ураганный огонь
открывают орудья врага.
Но враги просчитались:
не наши – фашистские кости
Под косыми дождями
сгниют на ветру без следа,
И леса зашумят
на обугленном черном погосте,
И на пепле развалин
поднимутся в рост города.
Мы четвертые сутки в бою,
нам грозит окруженье:
Танки в тыл просочились,
и фланг у реки оголен,
Но тебе я признаюсь,
что принято мною решенье,
И назад не попятится
вверенный мне батальон.
…Ты прости, что письмо,
торопясь, отрываясь, небрежно
Я пишу, как мальчишка – дневник
и как штурман – журнал.
Вот опять начинается…
Слышишь, во мраке кромешном
С третьей скоростью мчится
огнем начиненный металл?
Но со связкой гранат,
с подожженной бутылкой бензина
Из окопов бойцы
выползают навстречу ему
Это смерть пробегает
по корпусу пламенем синим,
Как чудовища, рушатся
танки в огне и дыму.
Пятый раз в этот день
начинают они наступление,
